присутствовал Балиньо, с которым он только что завязал дружбу. Перед этим Нарсисо испытал разные приятные ощущения. В их числе было неуместное увлечение актрисой, которую он и знал-то лишь по рассказам да по фотографии, которую хранил Виржилио. Она была сделана на площади, где стоял бюст Эузебио Алвеса, в дни краткого пребывания в Триндаде Жетулио Варгаса[27] в избирательную кампанию 1950 года.
Фотография актрисы никакой ясности не вносила. На ней не видны были груди – судя по отзывам, великолепные. С детства, проведенного в предместьях Рио, Нарсисо изумлялся объему плоти, выпиравшей из женской груди как будто для того, чтобы уравновесить выпуклость сзади; формы эти волновали воображение и вызывали страсть. По словам Виржилио, груди Каэтаны были вдохновенным слепком грудей Фрины[28] и напоминали два винных кубка молочного цвета.
Как-то давно, сидя в баре «Паласа», Нарсисо с отвращением думал о женских половых органах. Всего- навсего щель между ляжек, проход для мужской плоти. Никогда он не испытывал желания приблизить лицо к заросшему волосами треугольнику, от которого пахнет как от дикого зверя.
Не понимал он французов, которые, насколько ему было известно, испытывали наслаждение оттого, что забирались языком во чрево, из которого выкарабкиваются на свет Божий дети.
Полидоро никак не мог решить судьбу Нарсисо. Балиньо, отбросив всякую любезность, делал знаки Полидоро, чтобы тот наказал начальника полиции за злоупотребление доверием: стоя на страже интересов Каэтаны, актер предал новоиспеченного друга.
Но эти намеки не подстегнули кровожадных намерений Полидоро, а, наоборот, склонили его к милосердию: ведь Нарсисо не первый год верно служил ему. Начальник полиции заметил колебания Полидоро. Судьба его была всецело в руках фазендейро, которому ничего не стоило упечь его в какую- нибудь адскую дыру, откуда лишь изредка можно выбраться навестить семью, так что сыновья будут жениться в его отсутствие, и он не сможет обновить новенький синий костюм, хранящийся под нафталином в шкафу специально для брачных торжеств.
С сожалением подумал Нарсисо о том, что члены семьи вовсе не будут страдать из-за его долгого отсутствия. Когда он приезжал в Рио, приветствия были беглыми, поцелуи словно растворялись в уксусе. Через час-другой он уже ощущал себя чужим: сыновья не расспрашивали его даже о житье-бытье, а уж чувствами и вовсе не интересовались. Когда он просил кофе, надеясь, что его подадут свежезаваренным в хрупкой и элегантной чашечке, жена рекомендовала ему самому налить из термоса подслащенный и чуть тепловатый напиток.
В тех случаях, когда Полидоро колебался, эта его слабость тотчас отражалась и на лице. Не раз Додо упрекала его в малодушии за то, что он не наказывал своих обидчиков, но его обезоруживал жалобный плач.
– Если ты приказываешь убить кого-то, это поднимает твой престиж. Лучше – со всей семьей, чтобы некому было отомстить. Такие вещи – на всю жизнь и в назидание потомкам. Гляди, Полидоро, как бы ты для меня не сошел на нет. Кто его знает, может, я уже сейчас живу с покойником, – сказала Додо, садясь в машину, чтобы ехать на фазенду, и ничего не зная о предстоящем приезде Каэтаны.
Мажико принес кофе в эмалированном кувшине, словно насмехаясь над мечтой Нарсисо о величии. Кстати, никто не поблагодарил администратора гостиницы.
– Добавить сахару? – спросил он в надежде, что драма заденет его хотя бы краем своего богатого одеяния.
Полидоро искал достойный выход из создавшегося положения, который навеки запечатлелся бы в памяти этих простых провинциалов, чуждых эпическому размаху. Он уже готов был начать, как вдруг Нарсисо схватил его за руку.
Полидоро отреагировал не сразу.
– С каких это пор вы смеете меня хватать? И где же ваши наручники?
Драматический тон задавала Каэтана, на расстоянии, с шестого этажа. И он нахмурил густые брови, подавая знак, что скоро оглушит своих врагов.
Нарсисо и сам не верил, что так грубо схватил за руку Полидоро – подобную дерзость он осудил бы первым. Чтобы объяснить свой поступок и изобразить чувства, которых не испытывал, состроил хорошо знакомую Полидоро плаксивую мину.
– Какой еще начальник полиции был верен вам так, как я?
И быстро заморгал в страхе, что Полидоро не так его поймет. Однако жест его был искренним: он растерялся под наплывом противоречивых чувств.
Балиньо изобразил на лице чуть ли не угрызения совести, чуть ли не сострадание. Полидоро не устоит перед смирением Нарсисо, клюнет на эту удочку, уступит.
– Мне очень жаль, доктор Нарсисо, но место начальника полиции – в тюрьме, его обязанность – надзирать за заключенными, а не за артистами вроде нас.
Балиньо умолк, гордый тем, что оборвал последние узы, установившиеся было под сенью сохнущих простынь.
После такого выпада Полидоро ожесточился, вновь надел пурпурную мантию возмездия – не подводить же публику. Наконец, он всегда завидовал тем, кто наносил верные удары по усталым человеческим сердцам.
– Каэтану оставьте в покое. Тут замешана моя честь. – И, чтобы не дать заглохнуть довольно чахлому чувству мести, добавил: – Уходите, Нарсисо, уходите сейчас же.
Указав начальнику полиции на дверь в эту минуту, он тем самым закрыл для него двери гостиницы на всю предстоявшую неделю. И запретил торчать в баре «Паласа», в стенах которого, липких от табачного дыма, винных паров, слез и ругательств, начальник полиции всегда находил родственную душу для своих излияний.
Балиньо был очарован: в речи Полидоро полным голосом говорило мужское достоинство, жаль, она была коротка. Фазендейро забыл рассказать подробности из жизни актрисы, пролить свет на эпизоды, не известные ни в Триндаде, ни во всей Бразилии.
Полидоро ступил на лестницу, надеясь преспокойно взойти на шестой этаж. Но пока поднимался, воодушевленный одержанной победой, появилась дрожь в ногах, и он был вынужден уцепиться за перила.
