Каруару, штат Пернамбуку, китаец, покинувший сородичей и забравшийся в такую глушь, так перевел иероглифы: «Сейчас я живу счастливо».
Еще раз потерпев крушение мечты, заключавшейся единственно в том, чтобы увлечь Каэтану в постель, Полидоро начал понимать замысел, в который была вовлечена половина жителей Триндаде: разыгрывалось представление, объединявшее всех, кто до той поры мечтал впустую. Теперь, приободренные благостной надеждой, они давали волю любой мечте. Эти почитатели солнца храбро маршировали по улицам, словно на них были шитые серебром форменные костюмы.
Выпиравшая из кресла пружина царапала зад Полидоро. С кресла он хорошо видел белизну и пышность грудей актрисы, которые когда-то грациозно ускользали из его рук; прекрасней их не было во всей Бразилии. Этого никто никогда не отрицал. В Латинской Америке разве что кубинки, о которых Полидоро слышал восторженные отзывы, могли бы соперничать с Каэтаной.
На пороге шестидесятилетия он не надеялся, что его инструмент, подогретый тайной, запретной любовью, сработает безупречно. Но, подобно тому как Каэтана готова была отдать жизнь за один вечер славы, он ставил на кон свою за короткие мгновения близости, которые дали бы ему испытать бури и подземные толчки, какие бывают в природе, вплотную приблизиться к богам и познать в близости с Каэтаной божественное вдохновение. А там пусть себе подбирается к нему окончательное поражение, которое уже не за горами.
Под пристальным взглядом Полидоро Каэтана выдвигала и задвигала ящики комода. Старалась навести в них порядок и одновременно слушала искаженные дребезжащие звуки, издаваемые радиолой дядюшки Веспасиано. Реальность, в которой грозил набег саранчи, как будто таяла при звуках музыки. Гнев сменялся кротостью. Под очарованием записанных на простую пластинку голосов Каэтана уносилась далеко- далеко.
Громкая музыка смущала Полидоро. Он провел рукой по ширинке. Казалось, он извлечет сейчас разбухший член и начнет размахивать им, вопрошая, не забыла ли Каэтана о том, что они вдвоем сломали по крайней мере две кровати.
– Не угостишь ли коньяком? – Этой мрачной просьбой завершились его попытки предпринять какие-то безумные действия.
Каэтана двигалась по комнате, слегка покачивая бедрами. Полидоро ощущал тепло и пышность ее форм. Когда-то они вызывали у него бурную страсть, и теперь он закинул ногу на ногу, стараясь совладать с возникающим желанием. Любые безотчетные порывы Каэтана отвергнет. Она упорно не желала знать, что более трех тысяч лет тому назад группа отчаявшихся мужчин жаждала зелья, которое пробудило бы к жизни их омертвелые члены и продлило срок наслаждений. В поисках возбуждающих средств они копались под корнями, не боясь змей, скорпионов, ящериц и других мрачных болотных тварей. В предвкушении взлета потенции подсыпали в суп и красное вино сверкающие кристаллики. И все ради сладкой судороги, которая, рождаясь вместе с человеком, пребывала в его мечтах вплоть до предсмертного часа. Иллюзия любви, за которую бились с целью зародить в сердце тусклый кристалл желания.
Полидоро выпил коньяк залпом, чтобы заглушить воспоминание о первой близости с Каэтаной. Они тогда стыдились своей наготы и были донельзя смущены. Он протянул рюмку Каэтане, чтобы она еще раз наполнила ее. А те люди в древности мечтали о средстве, которое обеспечило бы им любовное исступление. И крепкий фаллос, скупой обелиск в честь ратных подвигов.
– Все остальное ничего не стоит, – говорил он Виржилио в баре «Паласа», изливая свои чувства в надежде, что учитель, шокированный его грубостью, скорей склонится на его сторону в лирическом восприятии половых отношений. – Семя попадает в трусы и идет с ними в стирку.
Пеньюар Каэтаны напоминал ему японца, который когда-то ковырял землю в Триндаде, а теперь вел торговлю в районе Либердаде города Сан-Паулу. Года два назад японец прислал ему чудодейственную мазь, куда входили корень женьшеня, испанская мушка, тигровый бальзам, яичко макаки и детородный член татарского жеребца; это зелье поступило из-за океана через Сантос и, по словам торговца, способно было воскресить покойника.
Каэтана неодобрительно смотрела, как Полидоро пьет коньяк. До премьеры оставались считанные дни, как бы он своими выходками не подвел ее мечту о славе.
– В последние годы у меня были сплошные провалы.
Теперь моя единственная мечта – успех хотя бы на пять минут.
– Значит, тебя к мужчинам уже не тянет? Даже ко мне?
Ему трудно было поверить в то, что Каэтана, когда-то такая пылкая, превратилась в статую, бесчувственную к мужской плоти, проникающей в самое потаенное место и пробуждающей любовь.
– Я тебе ничем не обязана, Полидоро. – Каэтана встала, груди ее от возмущения тряслись. Она собиралась оставить его одного в гостиной.
Полидоро содрогнулся, глядя на источник своего желания. Порывисто обнял Каэтану; чувства его пылали под аккомпанемент беспорядочной музыки.
– Возьми себя в руки, или я позову Балиньо, – решительно высвободилась она.
– Чертов мальчишка! Ему бы чистить мне сапоги, а не сыпать соль на мои раны.
И Полидоро продолжал изрыгать хулу на молодого человека, пока не заметил холодного взгляда Каэтаны, ясно говорившего о том, что его выпады не трогали ее сердце. Она закрыла сердце на замок.
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
