(Отступает, срывает рясу и кричит.) Завтра в Брессаноне двадцать семь немецких и ломбардских епископов подпишут вместе со мной низложение папы Григория Седьмого – не первосвященника, а лжемонаха!
Ордульфо (вместе с остальными двумя умоляет его замолчать). Ваше величество, ваше величество, умоляю вас!
Ариальдо (жестом предлагая ему снова надеть рясу). Подумайте о том, что вы говорите!
Ландольфо. Монсиньор здесь вместе с герцогиней, чтобы защитить вас! (Настойчиво делает доктору знаки, чтобы тот сказал что-нибудь.).
Доктор (в смущении). Да… да… Мы здесь, чтобы защитить вас…
Генрих Четвертый (сразу же раскаявшись, почти испуганно, позволяет снова надеть на себя рясу и судорожно хватается за нее руками). Простите, да, да… простите, простите, монсиньор; простите, мадонна… Я чувствую, клянусь вам, чувствую всю тяжесть анафемы! (Склоняется, обхватив обеими руками голову, точно ожидая, что сейчас на нее что-то обрушится; некоторое время остается в этом положении, затем другим голосом, не меняя позы, говорит тихо Ландольфо, Ариальдо и Ордульфо.) Не знаю, почему сегодня мне не удается быть смиренным в его присутствии. (Показывает тайком на Белькреди.)
Ландольфо (вполголоса). Потому что вы, ваше величество, упорно принимаете его за Петра Дамианского, между тем как это совсем не он.
Генрих Четвертый (глядя на него со страхом). Это не Петр Дамианский?
Ариальдо. Нет, это просто скромный монах, ваше величество!
Генрих Четвертый (скорбно, с тяжелым вздохом). Ах, никто из нас не может понять своих поступков, если действует инстинктивно… Может быть, вы, мадонна, поймете меня лучше, чем другие, вы – женщина и герцогиня. Это – великая, решающая минута. Я мог бы сейчас, пока говорю с вами, принять помощь ломбардских епископов, захватив папу и заключив его здесь в замке, устремиться в Рим и выбрать там другого папу, протянуть руку для союза с Робертом Гискаром. Григорий Седьмой погиб бы! Я не поддаюсь искушению и, поверьте, поступаю умно. Я чувствую дух времени и величие человека, умеющего быть тем, кем он должен быть: папой! Вы готовы смеяться надо мной, видя меня в таком состоянии? Неужели вы так глупы, чтобы не понять, что политическая мудрость побудила меня надеть эту покаянную одежду! Говорю вам, что завтра, быть может, мы поменяемся ролями! И что вы тогда будете делать? Смеяться над папой в одежде пленника? Нет. Мы – равны. Сегодня я нарядился кающимся; завтра он нарядится пленником. Но горе тому, кто не умеет носить своей маски, все равно, короля или папы. Быть может, он сейчас чересчур жесток; пожалуй, да. Подумайте, мадонна, что Берта, ваша дочь, по отношению к которой, повторяю вам, я переменился (внезапно оборачивается к Белькреди и кричит ему в лицо, точно тот сказал: «нет»), переменился, переменился, потому что в тот ужасный час она проявила ко мне столько привязанности и преданности… (останавливается, задыхаясь от прилива гнева, и делает усилие, чтобы сдержаться и подавить в себе стон; потом с ласковой и скорбной покорностью снова оборачивается к маркизе) она приехала со мной, мадонна; она внизу, во дворе; она хотела последовать за мной, как нищая, и мерзла две ночи на открытом воздухе, под снегом! Вы ее мать! Все внутри у вас должно перевернуться от жалости, вы должны вместе с ним (указывая на доктора) молить папу о прощении; нужно, чтобы он принял нас.
Синьора Матильда (дрожа, еле слышным голосом). Да, да, сейчас же…
Доктор. Мы сделаем это, сделаем!
Генрих Четвертый. И еще одно! Еще одно! (Подзывает их к себе и говорит тихо, очень таинственно.) Мало, чтобы он меня принял. Вы знаете, что он может сделать «все», поверьте мне, «все». Он даже вызывает мертвых! (Ударяет себя в грудь.) Вот я! Вы меня видите! – И нет такого магического искусства, которое бы не было ему известно. Итак, монсиньор и мадонна, мое настоящее наказание в том – смотрите (показывает почти со страхом на свой портрет на стене), – в том, что я не могу освободиться от этого колдовства! Я теперь кающийся и останусь им, пока он меня не примет. Но потом, после того как с меня будет снята анафема, вы оба должны умолять папу, – ибо это в его власти, – освободить меня отсюда (снова указывает на портрет) и дать мне прожить всю, всю мою бедную жизнь, из которой я выброшен… Нельзя же всегда быть двадцатишестилетним, мадонна! И я прошу вас об этом также ради вашей дочери: чтобы я мог любить ее, как она того заслуживает, теперь, когда я так настроен и растроган вашим милосердием! Вот. Только это. Я в ваших руках… (Кланяется.) Мадонна! Монсиньор!
Продолжая кланяться, он идет к той же двери, из которой вышел. Маркиза так глубоко взволнована, что, как только он исчезает, она, почти без чувств, тяжело падает на стул.
ЗанавесДругой зал в вилле, смежный с тронным, обставленный строгой старинной мебелью. Налево два окна, выходящих в сад. В глубине выход.
Направо дверь, ведущая в тронный зал. Под вечер в тот же день. На сцене синьора Матильд а, доктор и Тито Белькреди. Они продолжают разговор, но синьора Матильда держится особняком. Она мрачна и, видимо, раздражена тем, что говорят ее собеседники. Но не слушать их она не может, так как находится в состоянии такого возбуждения, что все невольно ее занимает, не позволяя сосредоточиться и обдумать намерение, поглощающее сейчас все ее мысли. Слова, которые Матильда слышит, привлекают ее внимание еще и потому, что она инстинктивно чувствует необходимость в том, чтобы ее удержали.
Белькреди. Это верно, верно, что вы говорите, дорогой доктор; но таково мое впечатление.
Доктор. Не буду спорить с вами; но все же согласитесь, что это только так… впечатление.
Белькреди. Позвольте, ведь он это почти сказал, и вполне ясно! (Оборачиваясь к маркизе.) Не правда ли, маркиза?
Синьора Матильда (отвлекаясь от своих мыслей, оборачивается к нему). Что он сказал? (Потом, не соглашаясь.) Ах да… но по другой причине, чем вы думаете.
Доктор. Он имел в виду наши одежды: вашу мантию (показывает на маркизу) и наши бенедиктинские рясы. Все это очень по-детски.
Синьора Матильда (внезапно снова оборачиваясь, с возмущением). По-детски? Что вы говорите, доктор?
Доктор. С одной стороны, конечно, по-детски! Прошу вас, дайте мне договорить, маркиза. Но с другой стороны, дело гораздо сложнее, чем кажется.
Синьора Матильда. Для меня, напротив, все ясно.
Доктор (со снисходительной улыбкой специалиста, говорящего с профанами). Видите ли, надо вникнуть в особую психологию сумасшедших, благодаря которой – заметьте это себе – можно быть уверенным, что сумасшедший замечает, часто очень хорошо замечает, что перед ним – люди переодетые; он понимает это и все же верит, совсем как ребенок, для которого игра и реальность – одно и то же. Потому-то я и сказал: по-детски. Но в то же время это очень сложно, и вот почему: он отчетливо сознает, что для себя, перед самим собой, он только образ – тот самый образ! (Намекая на портрет в тронном зале, показывает пальцем налево от себя.)
Белькреди. Он сам это сказал!
Доктор. Вот именно! Образ, перед которым появились другие образы, – я хочу сказать, наши. И вот в своем бреду, обостренном и проницательном, он сразу же заметил разницу между своим образом и нашими: то есть то, что в нас, в наших образах, было притворным. И он почувствовал недоверие. Все сумасшедшие всегда настроены настороженно и недоверчиво. И в этом все дело! Он, конечно, не понял доброго намерения нашей игры, разыгранной для него. А его игра показалась нам особенно трагичной, потому что он, словно нарочно, – понимаете ли? – побуждаемый недоверием, отнесся к ней именно как к игре; и он, видите ли, тоже играет, выходя к вам с накрашенными висками и щеками и сообщая, что он сделал это нарочно, ради смеха!
Синьора Матильда (снова вспылив). Нет, это не то, доктор! Не то! Не то!
Доктор. А что же тогда?
Синьора Матильда (решительно, сильно взволнованная). Я убеждена, что он
