спасать надо деда.
И где-то читал, что когда у нас был кризис, правительство спасало банки, а не предприятия и граждан, то есть не вкладчиков, без которых банки и вовсе-то не имеют смысла.
По-моему, это очень по-китайски.
Ведь вроде и китайцам логичнее спасать отца: он и родит нового сына, и сможет сам стать дедом. А спасают немощную абстракцию, небесный китай.
Банки — это тоже небесный китай экономики. Без них она в нынешнем виде существовать не будет, а другого вида у неё нет. И, пока её не будет вообще, очень даже можно забыть, зачем она была вообще нужна, и жить дальше без неё — то есть вовсе без никакого китая: не китайцами жить, а просто людьми. Вот что страшно.
Мне очень нравится смотреть по компьютеру такие американские фильмы, где человек теряет всю- превсю память и принимается жить с листа: не слесарем и не наёмным убийцей, а вот просто оказавшимся наедине со своими органами чувств человеком. Обычно в таких фильмах человек, бывший прежде нехорошим, становится хорошим. И главное для него — не вспомнить, что всё нажитое им за жизнь плохое — это его плохое. Что всё это плохое — его. Ну, отказаться от имущества.
Потому что память, опыт, знания-убеждения — всё это заражено вирусом греха, всему этому сопутствует человечья, слишком человечья испорченность.
Ладно, посмотрим дальше, кого там ещё можно спасать. Спасти деда — значит сказать: «Мы китайцы, мы, хоть это и безумно, делаем именно так, а вы, если хотите быть умными, то и будьте, а мы будем китайцами; умных много, а китайцы одни».
Спасти внука (как поступило бы большинство из нас, пишущих и читающих эти строки), означает сказать: «Моя прапрапрабабушка читала что-то такое в Библии, про Моисея и корзинку в тростниках, вроде там это сработало. Я-то, конечно, уже больше ничем своей кровинке не помогу, но мир, говорят, не без добрых людей, бывают в нём такие египетские принцессы…»
А как бы поступил «человек без имущества», забывший, что он, допустим, китаец или, допустим, христианин и что у него есть убеждения, память, нравственные нормы? А он бы попросту спас себя.
Ну и что в этом хорошего? Где тут, спрашивается, хвалёная неиспорченность? Где этический выбор?..
…Рассуждения сии возникли у меня в голове в связи с мыслями о книгоиздательском кризисе. В лодке процесса сидят (упрощённо) трое: писатель, читатель, издатель. По уму, спасать бы надо читателя: в конце концов, если у людей сохранится потребность в чтении, они уж сами как-нибудь выродят из себя и новых писателей, и новых издателей. Спасёшь писателя — а кто его будет читать? Спасёшь издателя — а кого он будет издавать, кому втюхивать? Читателя спасать надо, вроде бы. О нём заботиться. Чтоб порядок у него был в голове и душе.
Но рациональный выбор «нравственным», «красивым» считаться не может.
Поэтому мы «спасаем писателя» — заботимся о том, чтобы у писателей в душах и головах был порядок, чтоб они писали настоящую, хорошую литературу. Дескать, была б литература в порядке, а остальное приложится: и читатели «дорастут», и издатели никуда не денутся.
Или же мы «спасаем издателя» — делаем всё для того, чтобы книгопродажа оставалась хоть сколько-то прибыльной, а если литература от этого перестанет быть литературой, и приличный человек станет шарахаться от книжного магазина, как от нехорошего места, то это и ничего, привыкнем.
Писателей спасают идеологи, а издателей — практики литпроцесса. (Идеологи — это, как правило, те, кого не берут в практики.) О читателях же не заботится никто (только о том, как использовать их «ресурс» в своих интересах).
…Теперь, если вообразить, что литературный процесс существует по тем же универсальным законам, что и процесс политический, получим следующее.
Во время политических кризисов спасать можно государственный аппарат (то есть чиновные и деловые элиты, то есть коррупцию). Это всё равно что во время экономического кризиса спасать банки, а во время литературного — издателей. Это и происходит в реальности.
Можно ещё спасать («сберегать») «народ» (вкладчиков и читателей), — к этому призывают те политологи и политики, которым не дают держаться за вожжи; как только кто-то из них переходит из «идеологов» в «практики», так сразу о таких прекраснодушных глупостях, как «народ», затыкается. (В политике «мысль народная» существует хотя бы так, в форме популизма, — в литературном же процессе её либо нет вообще, либо она загнана на такие задворки, что лучше бы вообще не было.)
И можно, наконец, спасать небесный китай: то есть память дедов, великую империю, честь страны, её великую историю, — но решение этой задачи требует непосильных жертв как от народа, так и от его элит; утопия.
Так что же, торжествует эгоизм? Нет, не торжествует.
Было бы эгоистично, спасая государство, спасать народ, если бы государство было народом. Было бы эгоистично, спасая литературу, спасать читателя, если бы литература была читателем. Было бы эгоистично, спасая традицию, спасать деда, если бы дед спасал сам себя.
Но государство — это коррупционный аппарат, литература — это бизнес (плохонький, но уж какой достался), а традиция — это поступок отца.
Таким образом, во всех трёх случаях торжествует именно «нравственный» выбор — спасая сами себя, издатель и госчиновник гробят сами себя, ведь осиротевший дед — это ещё страшнее, чем осиротевший ребёнок.
Как ни поверни — выходит мрачно, красиво, нравственно.
Выбор вообще не бывает ни разумным, ни справедливым. Справедливо — попытаться спасти всех и всем утонуть. (Можно — даже не пытаясь спасти.)
Выбор может быть лишь только трагичным.
Мир, как мы его знали, подходит к концу
Всем пишущим и читающим эти строки понятно, что такое битломания, да? Или, там, бритнисприсомания. Даже бессмысленно объяснять.
А ведь так было не всегда. И не всегда будет.
Представьте себе человека, которому в 1964 году было сорок пять лет. Поди говорил:
— Не понимаю, как можно из музыки для танцев устраивать ТАКОЕ? Я тоже был молодым! Мы тоже танцевали! Бла-бла-а-а, рио-рита… Но вот это всё — это же чёрт знает что! Нет, мир определённо погиб…
Десять лет назад ситуация в шоу-бизнесе изменилась. Я тогда как раз работал в музыкальном молодёжном издании (в полупорнографическом журнальчике для подростков). Это был транснациональный концерн со штабом очень хорошим за границей, и оттуда нам стали слать тревожные указивки: «Меньше музыки! В молодёжном музыкальном издании должно быть меньше музыки! Молодёжь её больше не слушает!»
Ну или, если слушает, то никак не за деньги.
Пятьдесят лет (именно столько было нашему журналу, созданному в послевоенной Германии по плану Маршалла, чтобы прочищать мозги нацистским детёнышам), целых пятьдесят лет поп-музыка была главным средством отъёма денег у подростков и их родителей. Мир вращался вокруг популярной музыки и пророков её. И вот эта эпоха закончилась.
Никто больше не пишет «Виктор Цой жив», зато в день смерти некоего Стива Джобса наши подростки выходят на улицы с траурными айфончиками.
Поразительное открытие: этот человек дал нашим детям то, что давали нам и нашим папам-мамам условные Леннон-Маккартни! (Ну или безусловный Гребенщиков.) Дал интерес к жизни. Ощущение наполненности её смыслом. Дал «ценности».
Это же ужас какой-то: не музыка (послушайте только: «му-у-узыка»), а какие-то там вещички…
