статистика и книжная индустрия ориентируются именно на таких людей). Эти-то как раз понемногу читают (и поддерживают отрасль наплаву, ибо много их). По-настоящему тревожный симптом заключается в том, что читать перестают становые, окончательные читатели, фундаменталисты, бетон. Те, кого от чтения отвращает никакой не ай-пад, а само чтение.
Не реальная жизнь с шейпингом захватила их, а просто читать стало… ну, не то чтобы нечего. Читать стало невозможно. Неинтересно. «Как-то странно». Тупое это дело — читать.
То, что раньше осознавали единицы: Гоголь, Толстой, Розанов (что занятие литературой — дело понарошечное, несерьёзное и немного стыдное), — что потом осознали деконструктивисты (литература с жизнью находятся в ревнивом конфликте: грубо говоря, что опишешь в литературе, то исчезает из жизни) и творчески развили постмодернисты (…а стало быть нельзя писать литературу всерьёз, про серьёзное), — всё это теперь вдруг стало достоянием массовой читательской интуиции.
Идея овладела массами. Овладела, как обычно, во сне, незаметно. Массы пока думают, что они так не думают. Тем, кто каждый день, как на работу (и как на праздник) ходит на «ярмарку интеллектуальной литературы», вышеприведённые рассуждения покажутся вздором. Не исключено, что именно потому, что настоящий-то интеллектуал теперь на ярмарку интеллектуальных книг не ходит. Не интересуется, кому там в очередной раз вручили «Большую книгу». И обходит стороной большинство книжных магазинов как места заведомо нехорошие и бессмысленные.
Чтение художественной литературы во взрослом возрасте характеризует либо баловня (такое уж у него хобби: шейпинг, каякинг), либо человека не очень зрелого. Художественная литература как почтенное, уважаемое занятие уходит в прошлое. Невозможна она после Гоголя, Толстого, Розанова и деконструктивистов-постмодернистов, как поэзия после Освенцима. То есть возможна, но лишь для тех дураков, которые не понимают, что невозможна. И дело это теперь дурацкое.
Скажем, в этом году «Большая книга» не смогла выбрать ни одного «серьёзного» (в традициях благословенного XIX века) романа. Наградили Шишкина (трогательная изящная девичья поделка), Сорокина (настольная игра для кидалтов) и Быкова, чей «Остромов…» на фоне первых двух и впрямь Лев Толстой, а на фоне Толстого — «Мастер и Маргарита». А такого, чтобы не на потеху и не на возбуждение эстетского нерва, а чтобы ахнуть — «вот как в жизни бывает», и задуматься, и долго мрачным ходить, — такого не нашли, нет.
Такого всё меньше издают и меньше пишут — чтоб не «зашквариться». Читатель, способный соединять опыт чтения с опытом жизни, считается теперь «наивным». (Он и впрямь наивен — после постмодернистов.) Выгоднее штамповать масскульт, престижнее — лелеять «эстетов» с их филологическим театром Брехта, а «наивного» читателя никто целенаправленно не обслуживает. Потухшее предложение глушит спрос, а заглохший спрос отменяет надежды на то, что ситуация как-нибудь переменится. «Наивному» традиционному читателю читать нечего, вот он это делать и перестаёт.
И при этом хнычем про кризис.
Книжная индустрия ориентируется на «спящего потребителя», который реагирует лишь на «суперхиты» (и то ещё подумает — потратиться ли ему на суперхит или, может, лучше на какую-нибудь другую приблуду), и при этом сама же жалуется, что публика-де избалованной стала, ничего, кроме суперхитов не читает.
Ни на кого другого, кроме как на читателя суперхитов, книжная индустрия ориентироваться не может «по объективным причинам», связанным с особенностями книжного распространения: легче и дешевле донести до публики два суперхита, чем двадцать две «просто книги». Однако некоторое количество «просто книг» нужно книжной индустрии «для ассортимента», то есть для того, чтобы содержать собственную сеть распространения: два хита можно и в супермаркетах продать, а вот для книжных магазинов нужно много книг. Вовсе отказаться от книжных магазинов (то есть от своей сети) тоже нельзя — будешь тогда перед супермаркетами на коленях ползать, в задницу их целовать: такие условия выкатят, что хоть закрывай лавочку.
Вот в этот ассортиментный, чёрт те для чего предназначенный тираж и умещается почти вся современная художественная литература. Там, вдали от шумных дорог, резвится весь нынешний «литературный процесс»: критики, вручатели премий, живые классики и так далее. Там же кормится и «не спящий» читатель. Получается, живые книги — для спящего читателя, а для живого читателя — спящие книги.
Тот, кто придумает, как разорвать этот порочный круг, немедленно получит Нобелевскую премию мира наличными.
Иначе ситуация будет развиваться только в одну сторону. Даже если вдруг закончится глобальный экономический кризис, и у людей появятся деньги, — появятся они всё равно в первую (и вторую тоже) очередь у жлобья, то есть у того же «спящего потребителя», которому никакой литературы не нужно (если без вай-фая и голых жоп). И всё будет по-прежнему: ночь, ледяная рябь канала, аптека и все дела.
Словом, прогноз пессимистичный. Не вижу, откуда взяться другому. Значит, скоро все там будем — в деревне Фабрика, давайте уж заранее привыкать. Это только кажется, что там плохо. Там хорошо, посмотрите ещё раз.
Об изрядной порядочности
Лев Толстой в предисловии к фильму Бондарчука «Война и мир» сказал: «Если плохие люди с лёгкостью объединяются для свершения своих отвратных делишек, то почему бы хорошим людям тоже не объединиться, чтоб заштырить этих плохих?»
Действительно, почему? Может быть, потому, что как только хороший человек объединяется с кем- нибудь на платформе хорошести, так сразу хорошим быть и перестаёт?
Ну, например. Одно из фундаментальных хороших человеческих качеств — порядочность. Стоит кому-нибудь с кем-нибудь на этом основании объединиться, как порядочность становится «изрядной».
Когда хочешь мобилизовать в себе всё, с твоей точки зрения, лучшее, наружу лезет всё худшее. И наоборот. Когда Мимино курит сигару в заграничном такси по пути в «Европа-центр, вид у него дурацкий, а когда хочет выпрыгнуть из самолёта от тоски, — нормальный вид. Выходит, когда «жизнь удалась», это значит, что она не удалась, а когда не удалась, значит, что удалась, блин? И как с этим жить?
Ответ: «тяжело». Жить с этим — трудно и непонятно. Следование принципам должно усложнять жизнь, а не облегчать её. Как только мы почувствовали, что от соблюдения того или иного принципа жизнь наша стала чуточку легче, так мы сразу и облажались.
Это универсальный закон. Но мы, конечно, слишком глупы, ленивы, трусливы и довольны собой, чтобы принимать его во внимание, а потому сделаем вид, что речь идёт не о нас, а вот, например, о порядочности. Об этих козлах — порядочных.
У порядочности холодная голова, чистые руки и тёплые ноги. Последнее особо способствует комфорту её носителей. Они редко в чём-либо раскаиваются, потому что раскаиваться им, как правило, не в чем. Редко имеют бледный вид, потому что обычно имеют глупый. А какой ещё вид может иметь совершенный человек в несовершенном мире? Или бледный — или самодовольный. Чаще наблюдаем второе.
Таким людям нравится думать, что порядочность — это совсем-совсем рядом с честью. Оно и правда так, но разница есть.
Честь связана с готовностью жертвовать. Чем? Всем. Легко пожертвовать (в уме) своей жизнью — а вот чужими жизнями? Легко пожертвовать (в уме) достатком — а как насчёт того, чтобы достоинством? Честь — это же инструмент по сохраненью достоинства. Не всегда «дело чести» — твоё личное дело. Нередко оно совсем не твоё.
«Порядочный» готов пожертвовать собственным благом, но не собственными представлениями о благе, поэтому он не станет военачальником (посылающим на смерть), разведчиком (перманентно лгущим и предающим), правителем (заготавливающим лес, а не щепки), да и просто «служилым человеком» (тем самым треклятым «винтиком», быть которым якобы стыдно — непременно нужно тетешкать свои рефлексии). А если всё-таки станет — пользы делу не принесёт и хорошо ещё, если не навредит.
Поэтому в извечной российской борьбе двух зол: врагов внутренних (будь то лень, пьянство,
