чувствующим читателям приходится сталкиваться в быту, были изолированы в какое-нибудь гетто. Чтобы их не было. Так вот, чтобы не было «народа», надо отменить армию. Или хотя бы не призывать в неё читателей Данилкина, что в контексте рассматриваемой задачи «ведь я этого достоин» одно и то же.
По-моему, в «некоей общей сфере идей» нет НИЧЕГО такого, что было бы непонятно моей бабушке. Все то, что существует помимо и как бы «сверх» опыта и понимания моей бабушки, есть мертвечина, высосанная из пальца, выцеженная из зуба слюна, воображаемая надстройка над данной человеку в ощущениях реальностью, и даже опровергая её, мы уже скармливаем ей свои усилия, это как яма – сколько от неё ни бери, становится только больше.
Я знаю, что многие не согласны с тем, что «философия» проверяется бабушкой, но это, знаете, от непобитости. До первой затрещины. До первого столкновения с протекающей себе за окошком мирненько, но с бронепоездами на запасных путях действительностью.
Улицкая не любит русских людей, это неудивительно. В романе «Казус Кукоцкого» есть такой персонаж – дворницкая дочь Тома, наследующая лакомую квартиру. Асексуальна, неумна, неопрятна и душевно несимпатична. У неё нет потомства – сиречь «исторической перспективы». А у кого оно есть? Это любопытно. В конце романа, когда у ещё одной наследницы клана Кукоцких, Жени, рождается «потомство» – чьим оно оказывается? Живущего в Америке эмигранта Гольдберга, сетующего, что «Пашка не дожил». Так что это Гольдберги продолжаются, а от Кукоцких остаётся только пришедшая в мерзостное запустение квартира с медной табличкой, оккупированная вконец обыдлевшей (даже пахнет от неё неприятно) дворницкой дочкой Томой. Досадно, что в таком хорошем месте, которое могло бы составить счастье достойного человека, живёт такое нехорошее население! Ага, щас всё брошу и стану его любить…
И я это понимаю. Это вот как если гуляешь по центру Москвы когда, скажем, по Бронным улицам, и любуешься жителями, эти улицы населяющими – по праву! кто бы спорил! не мне же, голодранцу, лентяю, их населять!..А зло всё равно берёт, и расстрелов каких-нибудь всё равно хочется. А не расстрелов, так хотя бы в романе «вывести».
Одна маленькая девочка жила в Бирюлёво. Когда ей было четыре года, её увезли в деревню – очень надолго, года на два. А потом привезли обратно. Живя в деревне, девочка всё время помнила, что в Москве у неё были подруги – Лена и Оля. Вернувшись, она решила их разыскать. Девочка уже не помнила лиц: два года среди коров и гусей – немалый срок. Вокруг стояли огромные 16-этажные дома с окнами. Окон было очень много. Других подруг у девочки не было. Она входила в подъезды, в нерешительности подходила к дверям, смотрела на них и молча слушала. Здесь или не здесь? Неизвестно. И она шла дальше. Ей нужно было обойти много подъездов.
Или вот Испания – была великой империей. Потом обгадилась по полной программе. Испанцы были хорошие солдаты и хорошие моряки. Торговцы они были плохие. Виноват в этом был, как считается, католицизм. В торговом и финансовом деле везло протестантам: голландцам, швейцарцам, англиканистым англичанам. А испанцам с их «идеалом рыцарства» страшно не везло, жутко. Они были первыми, кто начал движение Европы к мировому господству, и вот из самой богатой в мире державы, из законодателей европейских мод превратились в неумытых провинциалов, живущих где-то на задворках Европы чуть ли не Христа ради…
Однако что мы видим сейчас? В своё время испанская корона дала Нидерландам исключительное право вести свои торговые дела в Новом Свете. В результате, пока гибли испанские солдаты и тонули испанские моряки, голландцы не только поднялись из безвестности и нищеты, но и неслабо зажировали. Основали в Америке Нью-Амстердам и целую кучу «аристократических» династий, вандербильдтов всяких. Но уже сегодня США неуклонно становятся испаноговорящими (недавно американский президент был вынужден выступить с заявлением, что государственный гимн на испанском языке дублироваться не будет – ну это пока), и «васпы» ничего не могут с этим поделать. Сказки про «ассимиляцию» не действуют: латиносам в Америке даже английский учить не надо – у них всё своё – и школы, и магазины, и телевидение. Но речь не об этом.
Произошёл «испанский реванш»: испанская культура окуклилась и пережила неблагоприятные времена с помощью двух вещей: религии и языка. Языка и религии. А откажись, скажем, они от католичества? Думаю, такой шаг говорил бы отнюдь не в пользу того, что у истории еще остаётся интерес к испанцам, что они ей для чего-то ещё нужны.
Вот так-то и с Россией, голубчики. Что бы нас ни ждало, это будет что-то абсолютно для теперешнего сознания неприемлемое и страшное. Пуэрториканский уличный хулиган с ножом-«бабочкой» (происходящим от испанской навахи) это, конечно, не Сервантес и не Луллий Раймунд. Пусть. Зато они будут жить дальше – и от них ещё родятся сервантесы. Только две вещи – язык и вера. За них и держись.
Язык – наиболее универсальное средство сохранения трансляции материальной культуры, вера – духовной. Выберите любые два других критерия, например «кровь и почва», и прикиньте. Почву отберут, или придется её покинуть, кровь смешается или выродится. И что?
«Эстетическое понимание должно предшествовать этическому суждению».
Сразу вспоминается случай нескольких контемпорари-артистов, прославивших себя следующей акцией: они разъезжали в автомобиле по кладбищам и где видели людей у свежевырытой могилы, там быстренько выпускали из машины голую девку и фотографировали её на фоне похорон. Девка розовая, лица у родственников серые – интересный контраст.
Спросить у какого-нибудь писателя, должна ли, по его мнению, литература учить и воспитывать, это всё равно что спросить, не дурак ли он. Отвечать будет быстро (если задумался, значит, что-то скрывает) и подробно, по принципу «дураки – вона какие, а я эва какой». Репетируем:
«– Как вы вообще относитесь к тому, что литература должна воспитывать, учить, к чему-то призывать?
– Литература должна быть прежде всего литературой. Я, конечно, вкладываю в свои книги мораль, убеждения, может быть, даже какие-то уроки. Но учить должна в первую очередь педагогика, а социальный протест пусть высказывают общественные движения. Литература, конечно, может заниматься чем-то, что более присуще другим сферам деятельности: анализировать мир, делать футурологические прогнозы, рассказывать о прошлом. Но лишь в той степени, в какой это для неё органично и позволяет оставаться литературой».
Это вот был отрывок из интервью писателя Алексея Иванова. Представим теперь, что точно такой вопрос был задан его читателю. «Научила ли вас чему-нибудь эта книга?» – «Не-а. То есть я, конечно, понял мораль, может быть, даже извлёк какие-то уроки… Но – нет».
Согласитесь, странный диссонанс получается. Ответ, предписываемый писателю «правилами хорошего тона», в устах читателя звучит как-то слегка обидно.
Клерк в мажорном автосервисе записал в сопроводительный лист: «Скрежит с лева и с переди». Боюсь, от этого и починят. Как страшно жить.
«…Критерием правды является правда языка. Это необъяснимо логически, это парадокс искусства, но это – так. Стоит вам добиться эстетического совершенства языка, стиля – и все, что вы таким образом высказали, – гарантированная правда».
А не наоборот?
Скажем, какое объяснение в любви вы сочтёте более правдивым: то, которое само невесть какими словами слетело с губ, или то, к которому человек готовился, подбирал слова, добивался «эстетического совершенства» и, следовательно, убедительности? «Убедить» – это ли не соврать? Когда мы убеждаем других, не убеждаем ли мы прежде себя?
«Правда языка» – есть в этом что-то разведчицкое. «Добыл языка» = «добыл правду».
– Десять раз ходил за линию фронта, восемь правд добыл, имею Букер и два Нацбеста…
