что у вас воспаление мочевого пузыря' — и, уже еле сдерживая смех, выходил из комнаты. Когда я заболевала гриппом, мне давали бюллетень на три дня, с тем чтобы через три дня продлить его на столько дней, сколько понадобится для полного выздоровления. Но я каждый раз, полежав первые три дня, бежала на работу, а вечером появлялась у врача и просила закрыть бюллетень, так как уже вышла на работу. Я просто не могла оставаться дома, поскольку работы было много и она была такая интересная, что я торопилась ее продолжить. Но вскоре я заболевала снова и, получив бюллетень на три дня, снова выходила без разрешения врача на работу. И последний раз я заболела так серьезно, с такой высокой температурой, что Бабель испугался. Приехал врач из Кремлевской больницы, обследовал меня и определил сильнейшую вирусную интоксикацию организма, из-за того что я несколько раз прекращала лечение гриппа, не дождавшись полного выздоровления. Помимо ежедневных вливаний в вену, ежедневного анализа крови, врач прописал мне по одному стакану апельсинового и полстакана лимонного сока в день. Весь наш дом пропах лимонами и апельсинами, которые покупались в Торгсине на валюту, поскольку больше их негде было взять. Бабелю пришлось покупать доллары, чтобы условие, поставленное врачом, было выполнено. Я даже не помню, сколько времени продолжалось это лечение. С большим трудом удалось справиться с высокой температурой, я стала поправляться, но ощущала невероятную слабость. Когда мое состояние улучшилось, лечащий врач сказал Бабелю, что при такой сильной гриппозной интоксикации выздоравливает лишь один человек из тысячи. Оказалось, что этот врач написал докторскую диссертацию или книгу, и мой случай вошел в нее как удивительный пример исцеления. Когда во время моего выздоровления к Бабелю приходили Утесов или Шейнин, Бабель на руках перетаскивал меня из моей комнаты в столовую и укладывал на тахту. Он хотел, чтобы я присутствовала при его веселом разговоре с Утесовым и посмеялась или послушала интересные, в основном на криминальную тему, рассказы следователя Шейнина.
Когда к нам приходил Утесов, нашу домработницу Шуру невозможно было отослать из комнаты. Если Бабель просил ее принести то или другое, то она мигом слетает вниз на кухню, принесет и снова стоит в дверях, прижавшись к косяку, и не уходит. Она все смотрит на Утесова и улыбается, а Бабель говорит: 'Леонид Осипович, когда вы приходите, у нашей Шуры появляется столбняк и отодрать ее от дверного косяка просто невозможно'.
Бабель часто говорил, что он — 'самый веселый человек из членов РАБИС'. Веселью он придавал большое значение. Поздравляя кого-нибудь с Новым годом, он мог написать: 'Желаю вам веселья, как можно больше веселья, важнее ничего нет на свете…'
А в другой раз Бабель написал матери и сестре в Бельгию, поздравляя их с Новым годом, следующее:
'С новим годомъ поздравляем, много кое чего щасте желаемъ. Денеждная атнашение как Вы себе так мы вам желаемъ, пусть на людвей болячки, а на нас хорошая настроения нападает. Божья помочь здоровля, матеряльная паложения палучаем, танцеваем, выпиваем, ладоши плескаем.
Бабель любил жизнь, считал, что человек рождается для веселья и наслаждения жизнью, любил смешные ситуации, сам их придумывал и при этом очень веселился. Иногда своими розыгрышами ставил людей в неловкое положение.
Как-то раз за столом, где сидела его родная тетя, зубной врач, очень серьезная и воспитанная дама, один из гостей рассказывал, что во время революции, скрываясь от преследований, он бывал вынужден ночевать даже в публичных домах. Бабель вдруг говорит: 'Знаю, моя тетя содержала такой дом в Одессе'. Что было с тетей! Она онемела, все лицо покрылось красными пятнами.
У меня в гостях школьная подруга из Сибири. Вдруг входит Бабель и садится на стул. Поговорил с нами, посмешил нас, а потом встал и начал пятиться задом к двери. Мы с изумлением на него смотрим, а он говорит: 'Извините, но я не могу повернуться к вам спиной, у меня сзади большая дыра на брюках'. Так и выпятился из комнаты.
В 1938 году в Киеве Бабель однажды был приглашен на обед к своему школьному товарищу Мирону Наумовичу Беркову. После обеда, как рассказывала мне вдова Мирона Наумовича Клавдия Яковлевна, мужчины пошли в спальню отдохнуть. Потом пили чай, и уже вечером хозяева решили проводить Бабеля до гостиницы, где он жил. Шли, разговаривали, у гостиницы остановились и стали прощаться. 'И вдруг, — рассказывает Клавдия Яковлевна, — я вижу, что через руку Бабеля перекинута какая-то одежка, а на ней что-то блестит. Присматриваюсь — и узнаю знакомые пуговицы: 'Бабель, это же мое платье!' А Бабель говорит: 'У меня, знаете ли, есть тут одна знакомая дама, она все время требует от меня подарков, а так как денег у меня нет, я решил подарить ей это платье''.
Клавдия Яковлевна отобрала у Бабеля свое платье, и они долго смеялись над его проделкой.
Платье висело в спальне, и как-то Бабель сумел его оттуда вытащить в переднюю и захватить с собой так, что хозяева не заметили.
Такие проделки Бабель позволял себе часто, и чем неправдоподобнее выглядела его выдумка, тем было смешней.
Свою мать мог представить кому-нибудь: 'А это моя младшая сестра', а о сестре сказать: 'А это наш недоносок'. Писателя С. Г. Гехта представил Есенину как своего сына и т. д. Бабель любил разыгрывать людей, сам играл при этом разные роли: то хромого, то скупого, то больного.
Если играет роль больного, то начинает стонать на разные лады. Я вбегаю в его комнату, обеспокоенная, а он, постонав при мне еще некоторое время, вдруг рассмеется и скажет: 'Я разыгрывал перед вами 'еврейские стоны''.
Играя роль скупого, он не брал в трамвае билета и выпрыгивал на ходу при появлении контролера. Мне приходилось выпрыгивать за ним. Мог попросить едущую с ним даму купить ему билет, так как якобы у него совершенно нет денег.
Бабель любил говорить о себе: 'Я человек суеверный'. Я от многих людей слышала, что он сейчас же возвращался домой, если черная кошка перебежит ему дорогу или кто-то из домашних спросит, куда он идет. Свидетельницей таких возвращений я не была. На перилах лестницы в нашей квартире висела подкова. 'Зачем это?' — спросила я. 'Это приносит счастье', — ответил Бабель, улыбнувшись. По его лукавой усмешке я понимала, что это была только игра в суеверие, которая его забавляла.
Как-то в выходной день, наверное, в 1937 году, Бабель сказал мне: 'Сегодня дома не обедаю. Обедаю в ресторане с Любовью Михайловной Эренбург. Эренбурги часто кормили меня в Париже'.
Я спросила Бабеля, сколько у него денег. Он вытащил бумажник и, заглянув в него, ответил: 'Сто рублей'. Я сказала, что этого мало для того, чтобы угостить такую даму, и дала ему еще сто рублей.
Продолжение этого эпизода мне позже рассказала сама Любовь Михайловна. Она жила тогда в гостинице, и Бабель ни за что не захотел туда за ней заходить. Он назначил ей свидание на улице за углом и повел в ресторан гостиницы 'Москва' на площади Революции. Когда они сели за столик, Бабель взял карточку меню и спросил: 'Икры хотите?' Она ответила: 'Нет'. 'Семги хотите?' — 'Нет'. — 'Пирожных хотите?' — 'Нет'. Бабель предлагал ей самые дорогие блюда и вина, а она отказывалась. Заказали мало, что-то из не очень дорогих блюд. А после обеда Бабель ей сказал: 'Сразу видно, что вы — хороший товарищ. Другая бы потребовала от меня и икры, и семги, и крабов, и тортов, и мороженого, а вас накормить стоило совсем недорого'. Действительно ли Бабель боялся заходить в гостиницу, где в 1937 году, конечно же, велось наблюдение за каждым приходящим туда? Или он разыгрывал перед Любовью Михайловной роль трусливого Бабеля? Думаю, что второе.
Жизнь наша в Москве протекала размеренно. Я рано утром уходила на работу, пока Бабель еще спал. Вставая же, он пил крепкий чай, который сам заваривал, сложно над ним колдуя… В доме был культ чая. 'Первач' — первый стакан заваренного чая Бабель редко кому уступал. Обо мне не шла речь: я была к чаю равнодушна и оценила его много позже. Но если приходил уж очень дорогой гость, Бабель мог уступить ему первый стакан со словами: 'Обратите внимание: отдаю вам первач'. Завтракал Бабель часов в двенадцать дня, а обедал — часов в пять-шесть вечера. К завтраку и обеду очень часто приглашались люди, с которыми Бабель хотел повидаться, но мне приходилось присутствовать при этом редко, только в выходные дни. Обычно я возвращалась с работы поздно: в Метропроекте засиживались, как правило, часов до восьми-девяти.
Из Метропроекта я часто звонила домой, чтобы узнать, все ли благополучно, особенно после
