принадлежал студентам, которые по вечерам на этих лужайках, наверное, бросают друг другу пластиковые диски.
Дверь отворилась, и меланхоличные размышления Аргайла прервал приятный голос с мягким выговором американского юга. Через полчаса, устроившись и приняв душ, Аргайл снова встретился со своим гостеприимным хозяином-южанином. Его звали Джеймс Кершо.
— И сколько сейчас у вас здесь студентов? — спросил Джонатан, с любопытством оглядывая пустые коридоры.
Внутри ничто не напоминало учреждение. Он представлял, что его встретят шум голосов и запахи пищи. На дверях и стенах, окрашенных в обязательный голубовато-серый цвет, должны были красоваться многочисленные таблички. Ничего похожего.
— Пока ни одного, — ответил Кершо. — Перспектива провести несколько месяцев в тосканской глубинке наших студентов не привлекает. Почему — точно не знаю, но догадываюсь. Видимо, университетские преподаватели, приезжающие сюда каждый год, делают все возможное, чтобы отговорить студентов от поездки. Первоначальный замысел, — продолжил он, направляясь с Аргайлом на веранду в задней части особняка, где был накрыт стол, — как всегда, провалился в какую-то административную черную дыру. Виллу купил для университета один крупный меценат. Продать ее невозможно, такова воля дарителя. Объем курсов на кафедре итальянской культуры в последние годы сильно сократился, и теперь сюда приезжают только студенты, владеющие итальянским. Это выпускники, которых всего полдюжины в год. Да и те еще не прибыли.
— Значит, большую часть года вы живете, как мелкопоместный дворянин эпохи Возрождения.
— Именно так. Конечно, рано или поздно этому придет конец, но я намерен наслаждаться, сколько возможно. Хотите шампанского? Разумеется, оно не настоящее. Если мы начнем пить шампанское хотя бы раз в неделю (а нас здесь восемь человек), то определенно обратим на себя внимание.
Аргайл согласился, что в данных обстоятельствах сдержанность необходима.
— Рад, что познакомился с вами, — сказал Кершо. — Приятно поговорить со свежим человеком. Что вас конкретно интересует?
— Я пишу статью и в качестве центрального пункта намерен использовать коллекцию Стоунхауса. Конкретно меня интересует одна картина. У вас ведь есть все материалы относительно коллекции?
— Да. Но вы первый, кто о них спрашивает. У историков искусства коллекции двадцатого века, кажется, не являются самой горячей темой. Во всяком случае, пока. И о какой картине идет речь?
— «Мадонна». Мотив непорочного зачатия.
— Чья?
— Не знаю. Она была в коллекции виллы «Буонатерра».
— Понятно, понятно… Вы продаете картины?
Вопрос провокационный. Ученые и арт-дилеры уважают друг друга в одинаковой степени. Они вежливо кивают друг другу, улыбаются, но за всем этим скрывается презрение. Ученые убеждены, будто арт-дилеров интересуют лишь деньги, а дилеры считают ученых беспомощными чудаками. И это заблуждение непоколебимо.
— Ну что вы! — торопливо возразил Аргайл. — Я профессор университета в Риме. Кафедра истории искусств.
— Вы думаете, это неизвестный шедевр Джотто?
— Нет-нет. Картина, только фрагмент. Это статья для научно-популярного журнала. Взгляд на художественное коллекционирование как на своего рода искусство. Понимаете, коллекции создаются, распадаются, создаются вновь, все это имеет определенную эстетическую форму. Начать хотя бы с того, что Сулла присоединил к Риму Афины. Константин передал большую часть Римской империи Византии. Затем венецианцы захватили Византию, Наполеон захватил Венецию, а немцы Париж. Все это время художественные коллекции различным образом перераспределялись. А после войны огромное количество произведений искусства ушло в Америку. При этом постоянно менялась и ценность работ. В общем, что-то в этом роде.
Кершо усмехнулся. Его диссертация была посвящена «Характерным формам и наличию взаимосвязи между смысловыми каркасами в венецианских фресках позднего Возрождения».
— Но на данный моменту меня мало материала, — признался Аргайл. — Надеюсь, накопаю что-нибудь здесь.
— Давайте вначале закончим обед, — предложил Кершо. — Потом вы отдохнете, мы попьем на балконе кофе и примемся за работу. У вас есть какие-нибудь планы на вечер?
— Вообще-то меня пригласил выпить один старикашка, я помог ему завести машину. По выговору вроде англичанин. Мне показалось, он отставной военный. Слегка чокнутый.
— Старый «фольксваген»?
— Да. Вы его знаете?
— Это Роберт Стоунхаус.
Аргайл вскинул брови.
— После продажи виллы, — объяснил Кершо, — он поселился неподалеку в неплохом коттедже. С миллионерскими замашками ему пришлось расстаться, но денег у него по-прежнему больше, чем вы и я когда-либо видели в своей жизни. Нас он недолюбливает. Приглашение поступило до или после того, как он выяснил, куда вы направляетесь?
— После.
— Видимо, вы ему чем-то приглянулись. Обычно одного упоминания о вилле достаточно, чтобы испортить Стоунхаусу настроение. Он до сих пор не примирился с разорением. Кстати, расспросите его об этой картине. Наверняка он что-нибудь знает.
7
Как только стало известно, что Боттандо начал что-то вынюхивать, узнав от Флавии об ограблении музея, она поняла: он собрался выступить со своим коронным номером. «Мы, конечно, старики, но и наш опыт может иногда пригодиться». Если бы все было как обычно, она бы побаловала его. Подождала, пока генерал что-нибудь раскопает, а затем зайдет к ней с довольным видом и, как фокусник, вытащит подарок из шляпы. Она бы сделала вид, будто очень удивлена и бесконечно благодарна. Но сейчас приходилось спешить. Уж больно тухлым казалось дело.
Флавия ему позвонила:
— Зачем вы взяли из архива досье?
Она ожидала услышать веселый, бодрый голос, однако Боттандо был чем-то расстроен.
— Хотел сделать тебе сюрприз, — ответил он. — Не получилось. Приезжай, пообедаем вместе. Я подготовил тебе кое-какую информацию для размышления.
Обедать совсем не хотелось — желудок по-прежнему вел себя неспокойно, — но Флавия сознавала, что для Боттандо этот процесс имеет большое значение, и согласилась. В конце концов, с салатом и минеральной водой она справится.
— Все решили шоколадные конфеты, — сказал Боттандо, когда они устроились за столиком и сделали заказ. — Сколько тебе лет, дорогая?
Флавия насупилась. Старик, как обычно, начинает издалека. Впрочем, ладно. Если он выдаст что-нибудь полезное, с этим можно примириться.
— Тридцать шесть.
— Неужели? Да-да, я знал, просто запамятовал. Извини. Да и не в том дело.
Флавия нахмурилась. Тон у Боттандо был таким же, как у ее матери. Порой это раздражало. Кроме того, часы тикали, время шло.
— Я уверена, — проговорила она со вздохом, — что дело не в том.
Боттандо откашлялся и поспешно добавил:
— Мне просто хотелось выяснить, насколько хорошо ты помнишь семидесятые годы.
Да, это будет долгая песня.
— Наверное, достаточно хорошо. И что?
— Маурицио Саббатини. Как? Зазвенел колокольчик?
— Нет.
