Сэмюэля Берда, но и они потускнели от грязи. Нат Лилли и Джейми Кокс, которые были младше остальных, казались мальчишками. Билл Аллен изо всех сил старался выглядеть важным, а Джеймс Мартин тер кулаками глаза. Сэм Брум и Уильям Мортон поддерживали друг друга. Уилл стоял в стороне от всех, шатаясь от лихорадки.
У Мэри упало сердце. Все они выглядели такими больными, что она была почти уверена, что никогда больше их не увидит. Но охранники оттащили ее прочь, и она еще больше упала духом, потому что у большинства местных жителей, невысоких, с коричневой кожей, столпившихся вокруг них, тоже был болезненный вид.
Мэри вспомнила слова хирурга о Батавии, когда увидела грубо построенные хижины вместо красивых домов. От липкой жары, отвратительных запахов и налетавших на нее мух ее затошнило. Они испытывала ужас, думая о будущем своих детей.
Когда Мэри впервые взглянула на двухэтажную больницу, ей показалось, что строители бросили работу на половине. Несколько окон были закрыты ставнями, на месте остальных зияли дыры. Во дворе напротив больницы тлел костер, источавший ужасный запах, и, по меньшей мере, около сотни людей сидели или лежали снаружи. У многих из них вокруг головы, рук или ног были грязные, в пятнах крови повязки, на самых слабых, кто не мог пошевелить рукой, сидели мухи, и звуки их жалоб и стонов казались невыносимыми. Шарлотта цеплялась за платье матери и хныкала от страха. Охранники втолкнули Мэри в дверь, и она увидела, что люди снаружи больницы находятся в лучшем состоянии, чем те, которые внутри.
От запаха, царившего там, Мэри в ужасе отшатнулась. Он был невероятно едкий и такой тяжелый, что она едва могла дышать. Она поняла, что Эммануэля может спасти от смерти только чудо. Еще на корабле он перестал даже плакать, просто лежал у нее на руках, уставившись ей в глаза. Мэри пыталась поить его, но малыш ничего не мог проглотить. Иногда он становился таким горячим, что у него на лбу можно было изжарить яичницу, а потом начинал сильно дрожать.
Вперед вышла пожилая монахиня в грязном переднике поверх белой одежды. Охранники что-то сказали ей по-голландски, она всмотрелась в Эммануэля, щелкнув языком, и жестом показала Мэри, чтобы та шла за ней.
Они прошли несколько комнат, и в каждой из них Мэри увидела около тридцати или сорока взрослых пациентов, лежавших на циновках, но ее провели в дальнюю комнату, где были только маленькие дети со своими мамами.
Показав, где лежат свободные циновки, тазы для мытья и ведра, монахиня ушла. Мэри никто не объяснил, где брать воду, придет ли врач и где раздают еду.
Мэри положила две циновки в углу, уложила Эммануэля и посадила Шарлотту рядом с ним, велев ей не двигаться. Потом взяла ведро и знаками спросила у находившейся рядом с ней женщины, где можно взять воды.
Когда наступила ночь, Мэри легла рядом с детьми. Она принесла воды из колодца, который находился возле больницы, чтобы смыть с них всю грязь после корабля, и нашла закопченную кухню, где ежедневно раздавали еду, состоящую из одного риса. Все остальное можно было либо купить у местной женщины устрашающего вида, либо принести из города.
Вдруг Мэри услышала знакомые звуки, перекрывавшие даже стоны и крики умирающих. Это были крысы, сновавшие по ком нате. Она обняла Шарлотту и Эммануэля, прикрыв их. Прежде чем ее, падающую от усталости, сморил сон, Мэри успела подумать: где пациенты достают еду и воду, если у них нет друзей и родственников, и приходит ли хоть изредка в больницу врач!
В последующие несколько дней Мэри получила ответы на свои вопросы, наблюдая за другими матерями и общаясь с ними при помощи жестов. Врач действительно иногда приходил, но осматривал только тех, у кого были деньги, чтобы заплатить. Горстка голландских монахинь делала все, что в их силах, но, учитывая огромное количество больных, это было все равно что пытаться вычерпать озеро наперстком.
Мэри стало ясно, что это скорее изолятор, чем больница. Больных посылали сюда, чтобы избежать распространения инфекции, Люди снаружи госпиталя не были больны, они страдали от ран, и им часто приходилось ждать около недели, прежде чем кто-нибудь приходил осмотреть их. Большинство обитателей больницы зачастую умирали раньше, так и не дождавшись врачебного осмотра, и выздоравливали очень немногие. Матери поддерживали детскую комнату в относительной чистоте, но палаты для взрослых представляли собой ужасное зрелище: на грубых деревянных полах рвота и экскременты, стены забрызганы кровью и гноем. На плач, крики и бред пациентов никто не обращал внимания.
На третий день Мэри продала свое розовое платье и купила суп и молоко для Эммануэля и немного мяса и овощей к рису для себя и Шарлотты. Она подумала о том, чтобы сбежать, поскольку было довольно просто выскользнуть и смешаться с толпой. Но она не могла заставить себя вынести Эммануэля на палящее солнце: здесь, по крайней мере, прохладнее, чем на улице, и достаточное количество воды. Она должна была сделать его последние дни как можно легче.
Тяжелее всего Мэри было находиться в изоляции. Здесь проживало так же много людей разных национальностей, как и в Купанге, но пока что она не встретила ни одного, говорившего по-английски. Ей не к кому было обратиться за помощью. Казалось, смерть ребенка никого здесь не волновала, и даже ангельская внешность Эммануэля не вызывала сочувствия. Мэри обмывала его водой, чтобы сбить жар, заворачивала его в одеяла, когда его била дрожь, по каплям поила его водой, но он слабел с каждым днем.
Она отчаянно хотела с кем-нибудь поделиться своим беспокойством. Мэри с ужасом подумала о том, что станет с Шарлоттой, если она сама подхватит лихорадку. Кроме того, здесь не очень подходящее место для здорового ребенка: ежедневно взору Шарлотты представали зрелища, от которых бледнел даже взрослый. Было несправедливо, что она проводила целый день в окружении безнадежно больных детей. Во многом здесь ей было хуже, чем на корабле: там хотя бы мужчины рассказывали ей истории и пели.
Иногда Мэри казалось, что она сойдет с ума от шума, запахов, жары и грязи. Еще она думала о том, что будет делать, когда кончатся деньги, вырученные от продажи ее розового платья. Все, что она могла, — это винить Уилла и клясться себе, что когда она выйдет отсюда, то убьет его.
К концу ноября одна из монашек, говорившая по-английски, сказала ей, что Уилла тоже перевели в больницу. Даже если бы Мэри хотела увидеть его, она не смогла бы этого сделать, потому что Эммануэль был слишком болен. Она начала давать деньги одной из женщин, чтобы та приносила рис и воду, потому что не осмеливалась покидать сына.
Первого декабря Эммануэль умер у Мэри на руках. Она качала его и пела ему песню, когда он просто перестал дышать.
— Что случилось, мама? — прошептала Шарлотта, увидев, как у матери по щекам льются слезы.
— Он ушел от нас, — с трудом вымолвила Мэри. — Теперь он будет жить с ангелами.
Мэри ожидала этого. Она думала, что готова к этому. День за днем она видела, как он худеет, пока не превратился в маленькую сморщенную обезьянку, но даже во время болезни его маленькие пальчики хватались за нее. И вдруг эти пальчики стали неподвижными и холодными, и Мэри хотелось кричать от боли.
Эммануэль даже не дожил до своего второго дня рождения, и все же за свою короткую жизнь он дал ей столько радости и надежды. Несправедливо, что вся его жизнь была омрачена страданием и что он умер здесь, в таком безобразном, грязном месте.
Монашка взяла у нее его тело, и вместе с другими умершими в тот день он был похоронен в общей могиле. Мэри ждала, что за, ней придут, когда начнется служба. Но позже монашка сказала ей, что служб здесь не бывает. Слишком много людей умирало.
На следующий день Мэри отослала Шарлотту во двор и велела ей оставаться там, пока она не придет. Мэри была в гневе и хотела найти Уилла, прежде чем отправиться обратно на сторожевой корабль, и сказать ему, что она считает его виновным в смерти их единственного сына.
Она нашла его в комнате, расположенной в дальнем конце больницы. Оттуда доносился такой резкий запах, что Мэри пришлось прикрыть рот и нос, когда она заглянула внутрь. Там было, по меньшей мере, пятьдесят мужчин — намного больше, чем во всех остальных комнатах, которые она видела. Они
