досточку-печатку режет, как батальный живописец. Я в свою набойку сорок лет людей сряжаю. Сколько молодежи обучил, ремесло в руки дал. И от всех, кроме спасибо, другого слова не слыхал. Я не хвалюсь. Моя работа пусть меня похвалит. Такое наше поведенье вековое-цеховое…
Сколько бабам Фатьяновы речи нравятся, столько выбойки узорчатые глянутся.
— И как вчера такой красы не разглядели? Глаза отвел заморский пес.
Старухи брали по целой «трубе» столокотной, по целому куску. Важно говорили:
— Этот мартиал хвалы не требует. Он стирку любит. От стирки в полную красу приходит.
Бабы помоложе прикидывали набойку на себя:
— Мастер, как по-вашему, это виноградье нам к лицу?
Пришли мужики. Потребовали матерьял порточный, с продольным «форнаментом». И на рубахи орнамент «попристальней».
Иноземцы торговали полтора дня. Фатьян в полдня продал все до нитки. Остатками, обрезками товара он наделил ребятишек, безденежно, в подарок.
По случаю последнего дня гулянья покупатели не торопились расходиться, сидели вкруг палатки, балаболили, хвастались покупками.
Фатьян, выйдя из пустой палатки, весело крикнул:
— Желаю всем эти обновки сто лет носить, на другую сторону переворотить да опять носить!
Переждав, пока кончится смех, Фатьян продолжал:
— Чувствительно вас благодарю за неоставленье. Иноземцы меня выучили, а вы меня выручили. — И Фатьян поклонился народу в землю.
Бабы встали и ответили Фатьяну поясным поклоном:
— Промышлять вам с прибылью, гость торговый! За вашу добродетель, как вы есть превосходный мастер…
Обратно Фатьян правился на шкуне. Парусом бежали шибче парохода.
Фатьяновы внуки-правнуки, такие же, как дед, красильщики-набойщики, работают теперь на фабриках. Дедова оказия не вылиняла, не выцвела в пересказах внучат. Дедовской пословкой и заканчивают: «За морем прок потеряли, только хитрость одна».
И объясняют:
— Тогда прок, когда делаешь дело по совести, на общую пользу. Эту прочность ничья злохитрая корысть не переможет.
Рассказ Соломониды Ивановны
У нас родитель беда грозный был.
Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:
— Марфа, пойдем на качели.
— Ивана дома нету.
— А что там Иван, приведем таку же.
В вечерню домой явилась, муж не глядит:
— Где была?!
— На качели.
— Неси вожжи.
Она сходила за вожжами — да в ноги.
— Прости, Иван, боле никуда не пойду.
До старости нигде не бывала.
Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:
— Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!
Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли… Татушка был ростом велик, я маленька… Меня за рубашонку повесил — да ремнем. Я как птица… Сек, сек — под порог свиснул.
Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мартемьяна ребят двое. Жили — не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:
— Кто рад — эку клячу!…
Родитель с полатей и заспущался, страшной, грозной.
— Андрей, подай сюда узду!
Брат узду в руки подал. Родитель ухватил узду лошадину — да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.
— Мартемьян, подай узду!
Тот увернулся от отцовской руки — да в двери.
Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.
Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.
Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу — в глаза глядим, какой взгляд.
Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.
Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала… Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня…
Не очень так, чтобы припадал… Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:
— Моя-то дева упадет!
Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.
Было купил мне татка о празднике шелковый плат. Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:
— В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.
Мамка выскочила мне навстречу:
— Поди скорее, поклонись отцу!
Я — в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит Что печке кланяться? Лучше подожду — с печи полезет, упаду ему в праву ножечку… До ночи караулила в обновке…
У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.
… А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.
Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара — ему ладно. Сколько он зверя — медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, — сколько птиц, сколько рыбы добывал!
… В умерший день с утра заскучал:
— Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму… Нет… Напромышлялся… Возьмите мое ружье!
Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему.
Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить надо лошадину силу иметь. Мужики — с лесом, а
