- Нет-с, не вздор! - возразил ей Елпидифор Мартыныч.
Он полагал, что всякой даме приятно услышать, что какой-нибудь мужчина застрелился от любви к ней: сей хитрый старик успел уже каким-то образом совершенно втереться в дом к Оглоблиным и сделаться почти необходимым у них.
Елена не стала с ним более разговаривать об этом происшествии и по наружности оставалась спокойной; но когда Елпидифор Мартыныч ушел от нее, то лицо Елены приняло почти отчаянное выражение: до самой этой минуты гнев затемнял и скрывал перед умственными очами Елены всякое ясное воспоминание о князе, но тут он как живой ей представился, и она поняла, до какой степени князь любил ее, и к вящему ужасу своему сознала, что и сама еще любила его. Принадлежа, впрочем, к разряду тех существ, про которых лермонтовский Демон сказал, что для них нет раскаяния, нет в жизни уроков, Елена не стала ни плакать, ни стенать, а все, что чувствовала, спрятала в душе; но как ни бодрилась она духом, тело ее не выдержало нравственных мук: Елена сделалась серьезно больна, прохворала почти полгода и, как только встала с постели, уехала с сыном за границу. Возвратясь оттуда несколько поздоровевшая, Елена, по-видимому, исключительно предалась воспитанию сына: она почти не отпускала его от себя никуда, беспрестанно с ним разговаривала, сама учила его. Кроме того, Елена повела очень большую переписку с разными заграничными своими знакомыми, которые тоже ей часто писали.
В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее спрашивает.
- Ах, проси... очень рада! - воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.
Лакей ушел звать гостя.
- Вы решительно являетесь, как молодой месяц! - говорила Елена, встречая Миклакова.
- Да и вас я застаю всякий раз в новых фазисах! - отвечал ей тот не без насмешки; затем он сел и начал пристально смотреть на Елену.
Надобно было иметь не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось до души жаль ее.
- Но давно ли, однако, вы вышли замуж? - продолжал он совершенно уже другим тоном.
- Вам, может быть, больше хочется спросить - зачем и для чего, собственно, я вышла замуж? - возразила ему Елена.
- Зачем и для чего вы вышли замуж? - повторил за нею Миклаков.
- От голоду - больше ни от чего другого!.. Пришлось так, что или самой с ребенком надобно было умереть от нищеты, или выйти за Оглоблина... Я предпочла последнее.
- О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. - воскликнул Миклаков. Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи[68], скованные нуждой по рукам и по ногам!
- Еще как скованы-то! - перебила его Елена, для которой, видимо, тяжел был этот разговор. - Но где вы были все это время?
- Был я в Малороссии, в Киеве, в Одессе, на южном берегу Крыма и на Кавказе.
- Что, как вам там везде понравилось?
- Очень везде не понравилось. Малороссия - природа прекрасная, но это еще дикие степи. Киев наш святой - смесь киево-печерского элемента с польско-шляхетским. Одесса, наш аки бы европейский город, в сущности есть город жидов и греков. В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и бессмысленными черными глазами, - ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа... так что я дошел до твердого убеждения, что человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.
- А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько? - сказала Елена.
- Подите вы! - воскликнул Миклаков. - Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.
- Странно!.. Я думала совсем другое!.. - произнесла Елена как бы в некотором раздумьи.
- Мало ли что вы думали! - отвечал ей насмешливо Миклаков.
- Ну, а вы теперь постоянно думаете в Москве жить? - спросила его Елена.
- В Москве, - отвечал протяжно Миклаков, - хоть и тут тоже мало как-то хорошего для меня осталось, - продолжал он. - Такие новости услыхал, приехав: князь, с которым я хоть и поразошелся последнее время, но все-таки думал опять с ним сблизиться, говорят, умер, - застрелился!
- Да, застрелился! - повторила Елена, и лицо ее при этом мгновенно вспыхнуло. - Говорят даже, что застрелился от любви ко мне! - прибавила она с усмешкою.
- Говорят! - подтвердил Миклаков.
- Но это пустяки, конечно... - продолжала Елена с какой-то неприятной усмешкой, - просто, я думаю, с ума сошел.
- Да с ума-то сошел, может быть, от любви к вам! - перебил ее Миклаков.
- Это еще страннее и глупее! - продолжала Елена, все более и более краснея в лице. - Впрочем, виновата: вы сами когда-то от любви сходили с ума!
- Нет, я сходил с ума не от любви, а от пьянства и от оскорбленного самолюбия!.. - возразил Миклаков.
- Вот это так вернее и естественнее! - подхватила Елена. - А вы знаете, что княгиня ваша вышла замуж за барона Мингера, и оба, говорят, наслаждаются жизнию?
- Что же мудреного! - подхватил Миклаков (при этом он уже вспыхнул). В жизни по большей части бывает: кто идет по ее течению, тот всегда почти достигнет цветущих и счастливых берегов.
- Но только счастия-то я тут не вижу никакого... В чем оно состоит? подхватила Елена.
- В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно в борьбе и в водовороте - вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, - их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.
- Нет, я могу и хочу еще плыть! - воскликнула Елена.
- Интересно было бы знать - куда? - проговорил Миклаков.
- Этого я вам не скажу, потому что вы всякую надежду, всякое предположение сумеете облить таким ядом сомненья, что отравите все и навсегда.
- Сомненье - источник истины! Вот мы с вами поверили Жуквичу на слово, что он человек порядочный, а вышло, что он мошенник!..
Елена при этом немного смутилась.
- Вы, значит, слышали об его проделке со мною? - спросила она.
- С вами?.. Не слыхал. Но что же такое именно?.. - спросил с своей стороны Миклаков.
Елена очень подробно и совершенно откровенно рассказала о своих отношениях к Жуквичу и об его поступке с нею.
Миклаков качал только головой и грустно усмехался.
- Благодарите судьбу, что этот барин в еще худшее что-нибудь вас не запутал! - проговорил он.
- Что же может быть хуже этого? - воскликнула Елена.
- В Одессе он почище этого затеял штуку, - продолжал Миклаков. - Он явился туда с каким-то другом своим юным; сначала, как видно, были при деньгах, жуировали, в карты играли; но потом профершпилились и занялись деланием фальшивых ассигнаций; их накрыли и посадили в тюрьму, где и доныне они обретаются...
- Но скажите: поляк он или нет?
- И не поляк даже, а жид, говорят, перекрещенный.
- Но каким же образом он мог в 48-м году быть повешен?
- Повешен? - воскликнул Миклаков, широко открывая в удивлении свои глаза.
- Да, и только спасся от смерти каким-то случаем. Я сама видела у него шрам на шее от веревки...
