Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с сыном своим переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини.
Между московской и петербургской родней князя это произвело страшный гвалт. Все безусловно винили князя, даже добрейшая Марья Васильевна со смертного одра своего написала ему строгое письмо, в котором укоряла его, зачем он разошелся с женой.
Князь не дочитал этого письма и разорвал его. Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину. Николя, делать нечего, стал прималчивать и только сильно порывался заехать к князю и рассказать ему, что о нем трезвонят; но этого, однако, он не посмел сделать; зато Елпидифор Мартыныч, тоже бывавший по своей практике в разных сферах и слышавший этот говор, из преданности своей к князю Григорову решился ему передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления:
- А тут, по Москве, какая болтовня идет.
- О чем это? - спросил его князь довольно сурово.
- Да вот... все о том, что Елена Николаевна переехала к вам в дом! начал Елпидифор Мартыныч с небольшой улыбочкой. - Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и начали квакать: 'Как это возможно!.. Как это не стыдно!..' В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало... Господи, боже мой! - думаю. - Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без того...
С каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо князя делалось все более и более недовольным и сумрачным.
- Ну, я попросил бы вас, - сказал он презрительным тоном, когда Елпидифор Мартыныч кончил, - не передавать мне разного вздору. Я нисколько не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит.
Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал себе слово не беспокоить более князя своим участием.
* * *
Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!.. Но про Елену никак нельзя было сказать того: читать, например, она совершенно перестала, потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но ничего не говорящие ее сердцу, она не хотела, а такого, что бы прямо затрогивало ее, не было ничего под руками; кроме того, она думала: зачем читать, с какою целию? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?.. В жизни Елена миллионной доли не видала осуществления тому, что говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно любила, но в то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей занять себя? При этой мысли Елена начинала очень жалеть о своей прежней службе, которая давала ей возможность трудиться все-таки на более широком поприще, и, наконец, за что же лишили ее этого места! За то, что она сделалась матерью?.. А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в этом случае вспомоществование. Такого рода логики и нравственности Елена решительно не могла понять, и желание как-нибудь и чем-нибудь отомстить России и разным ее начальствам снова овладело всем существом ее. Жизнь в доме князя тоже стала казаться Елене пошлою, бесцветною. Ей мечтались заговоры, сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайне толпы. Сравнивая свое настоящее положение с тем, которого она жаждала и рисовала в своем воображении, Елена невольно припоминала стихотворение Лермонтова 'Парус' и часто, ходя по огромным и пустым комнатам княжеского дома, она повторяла вслух и каким-то восторженным голосом:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Всего этого князь ничего не замечал и не подозревал и, думая, что Елена, по случаю отъезда княгини, совершенно довольна своей жизнию и своим положением, продолжал безмятежно предаваться своим занятиям; но вот в одно утро к нему в кабинет снова явился Елпидифор Мартыныч. Князь заранее предчувствуя, что он опять с какими-нибудь дрязгами, нахмурился и молча кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча, который, однако, нисколько этим не смутился и сел. Видя, что князь обложен был разными книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал:
- За учеными трудами изволите обретаться!
Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг.
- А я сейчас к малютке вашему заходил, - краснушка в городе свирепствует! - продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. - Лепетать уж начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и мама, - прелесть! - подольщался Елпидифор Мартыныч.
На князя, однако, и то не действовало: он не поднимал своих глаз от книги.
Елпидифор Мартыныч затем перешел, видимо, к главному предмету своего посещения.
- А что, бабушка его не была у вас? - спросил он.
- Какая бабушка? - спросил его в свою очередь князь, не поняв его сначала.
- Елизавета Петровна-с! - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Она идти хочет к вам с объяснением: 'Дочь, говорит, теперь на глазах всей Москвы живет у него в доме, как жена его, а между тем, говорит, он никого из нас ничем не обеспечил'.
- Как, я ее не обеспечил?.. Она получает, что ей назначено! - сказал князь с сердцем и презрением.
- Знаю это я-с! - подхватил Елпидифор Мартыныч. - Сколько раз сама мне говорила: 'Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек и кондитерской телятины ничего не ем...' А все еще недовольна тем: дерзкая этакая женщина, нахальная... неглупая, но уж, ух, какая бедовая!
Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну, чтобы князь не заподозрил его в какой- нибудь солидарности с ней; кроме того, он думал и понапугать несколько князя, описывая ему бойкие свойства его пришлой тещеньки.
- Чего ж еще она желает? - спросил тот.
- К-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Да говорит, - продолжал он, - 'когда князь жив, то, конечно - к-ха! - мы всем обеспечены, а умер он, - что, говорит, тогда с ребенком будет?'
- О ребенке она не беспокоилась бы, - возразил князь, потупляясь, ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти.
- И о дочери также говорит: 'Что, говорит, и с той будет?'
- И дочь ее будет обеспечена! - продолжал князь.
- Ну, и о себе, должно быть, подумывает: 'И мне бы, говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь, говорит, меня не любит и кормить в старости не будет'.
Князь при этом взглянул уже с удивлением на Елпидифора Мартыныча.
- Дочь ее, очень естественно, что не любит, потому что она скорей мучительницей ее была, чем матерью, - проговорил он.
- Это так-с, так!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - А она матерью себя почитает, и какой еще полновластной: 'Если, говорит, князь не сделает этого для меня, так я обращусь к генерал-губернатору, чтобы мне возвратили дочь'.
- Что? - переспросил князь, вспыхнув весь в лице.
- Возвратить дочь к себе желает, - повторил Елпидифор Мартыныч не совсем твердым голосом.
- Что такое возвратить дочь?.. Дочь ее не малолетняя и совершенно свободна во всех своих поступках.
- Конечно-с, нынче не прежние времена, не дают очень командовать родителям над детьми!.. Понимает это!.. Шуму только и огласки еще больше хочет сделать по Москве.
- Шуму этого и огласки, - начал князь, видимо, вышедший из себя, - ни я, ни Елена нисколько не
