последнего, постоянное произведение одного и того же, без выхода за само определенное количество и без того, чтобы бесконечное стало положительным и данным налицо. В понятии определенного количества заключается его потусторонность. Эта потусторонность есть, во-первых, отвлеченный момент небытия определенного количества; он сам в себе уничтожается, и таким образом оно относится к своей потусторонности, как к своей бесконечности по качественному моменту противоположности. Но, во- вторых, определенное количество непрерывно связано с этим потусторонним; определенное количество в том и состоит, чтобы быть другим самого себя, быть внешним себе самому; таким образом это внешнее столь же мало другое, как и определенное количество; потустороннее или бесконечное есть, стало быть, само определенное количество. Таким путем потустороннее возвращается назад из своего бегства, и бесконечное оказывается достигнутым. Но так как, став посюсторонним, оно снова есть определенное количество, то ему опять поставляется новая граница; последняя, как определенное количество, снова убегает от себя само, как таковая, превосходит себя и отталкивает сама себя в свое небытие, в свою потусторонность, которая настолько же постоянно ставится определенным количеством, насколько последнее отталкивает себя от самого себя в потусторонность.
Непрерывное продолжение определенного количества в его другое приводит за собою соединение их в выражении бесконечно большого и бесконечно малого. Так как в обоих их еще сохраняется определение определенного количества, то они остаются изменчивыми, и таким образом не достигается та абсолютная определенность, которая была бы бытием для себя. Это бытие вне себя определения положено в двояком бесконечном, содержащем противоположение большего и меньшего, в бесконечно большом и бесконечно малом. В каждом из них, как таковом, определенное количество сохраняется в постоянной противоположности своему потустороннему. Большое, как бы оно ни увеличивалось, все же остается незначительным; поскольку оно относится к бесконечному, как к своему небытию, их противоположность качественная; поэтому увеличение определенного количества ничего не приобретает на счет бесконечного; последнее, как было, так и остается небытием первого. Иными словами, увеличение определенного количества не есть приближение к бесконечному, так как различию определенного количества и его бесконечности свойствен по существу также момент быть не количественным различием. Оно есть лишь сжатое выра {147}жение противоречия; оно должно быть большим, т. е. определенным количеством, и бесконечным, т. е. не быть определенным количеством. Равным образом бесконечно малое, как малое, есть некоторое определенное количество и остается поэтому абсолютно, т. е. качественно, слишком велико для бесконечно малого и противоположно ему. В обоих сохраняется противоречие бесконечного прогресса, который должен бы был иметь в них свое завершение.
Эта бесконечность, которую упорно определяют, как потустороннюю относительно конечного, должна быть названа ложною (schlechte) количественною бесконечностью. Как и ложная качественная бесконечность, она есть постоянное колебание от одного члена сохраняющегося противоречия к другому, от границы к ее небытию и от последнего опять к тому же самому, к границе. В количественном прогрессе то, к чему совершается переход, правда, есть не отвлеченное другое вообще, но положенное, как различное, количество; но оно также сохраняет противоположность своему отрицанию. Поэтому (количественный) прогресс также не есть движение вперед и далее, но повторение одного и того же, положение, снятие, вновь положение и вновь снятие, некоторое бессилие отрицания, к которому через самое снятие вновь возвращается, как непрерывное, то, чтo им было снято. Эти два так связаны между собою, что они совершенно убегают одно от другого; и убегая одно от другого, они не могут разделиться, но остаются связанными в их взаимном убегании.
Примечание 1-е. Ложная бесконечность именно в форме количественного прогресса в бесконечное — этого постоянного перехода за границу, соединенного с бессилием снять ее, и постоянного возврата к ней — считается обыкновенно за нечто возвышенное и за род служения Богу, поскольку этот прогресс признается в философии за нечто окончательное. Этот прогресс нередко служил поводом к тирадам, внушавшим удивление в качестве возвышенных произведений. В действительности же эта новейшая возвышенность делает великим не предмет, который, напротив, оказывается убегающим, но субъекта, поглощающего в себе столь большие количества. Скудность этой остающейся субъективною возвышенности, поднимающейся по лестнице количественного, обнаруживается уже в том, что она в тщетной работе не в состоянии приблизиться к бесконечной цели, путь к которой должен быть конечно предпринят совершенно иначе.
В следующих тирадах этого рода выражается также, во что переходит и чем заканчивается этого стремление к возвышенному. Кант, напр., приводит, как пример возвышенного (Kr. d. prakt. Vern. заключ.),
«если субъект мысленно возвышается над местом, которое он занимает в чувственном мире и бесконечно расширяет сочетание, сочетание звезд над звездами, миров над мирами, систем над системами, расширяя притом в бесконечные времена их периодическое движение, его начало и продолжительность. — Представление изнемогает вследствие этого движения в неизмеримую даль, где за самым отдаленным миром всегда находится еще {148} более отдаленный, наиболее далеко удаленное прошедшее имеет за собою еще более удаленное, за самым далеким будущим всегда следует другое еще более далекое; мысль подавляется этим представлением неизмеримого; подобно тому, как сновидение, продолжающее все дальше и необозримее, без предвидения конца, оказывается обмороком или головокружением».
Это изложение, независимо от того, что оно втесняет в понятие количественного возвышения богатство образов, заслуживает особенной похвалы за ту правдивость, с которою оно заявляет, к чему в конечном результате приводит это возвышение: мышление изнемогает, концом его является обморок и головокружение. То, от чего мысль изнемогает и оканчивается обмороком и головокружением, есть не что иное, как скука от повторения, при котором граница исчезает, снова возникает и снова исчезает, так что постоянно возникает и преходит одно за другим и одно в другом, потусторонность за посюсторонностью и посюсторонность за потусторонностью, и остается лишь чувство бессилия этого бесконечного или этого долженствования, которое хочет и не может получить власть над конечным.
И галлерово, названное Кантом страшным, описание вечности обыкновенно вызывает особенное удивление, но нередко совсем не за то, что составляет его действительную заслугу:
«Я собираю чудовищные числа, Громожу миллионы, Я воздвигаю время над временем и мир над миром, И когда я от ужаса высоты, С головокружением снова взираю на тебя, То вся сила числа, тысячекратно умноженная, не составляет малейшей части тебя. Я отнимаю ее и ты остаешься весь предо мною».
Если придается главное значение этому накоплению и нарастанию чисел и миров, как описанию вечности, то не принимается во внимание, что сам поэт объявляет такое названное страшным возвышение над ними за нечто тщетное и пустое, и что он оканчивает тем, что лишь путем отказа от такого пустого бесконечного прогресса перед ним восстает истинная бесконечность.
Между астрономами были такие, которые охотно распинались за возвышенность своей науки потому, что она имеет дело с неизмеримым множеством звезд, с неизмеримыми пространствами и временами, в которых расстояния и периоды, уже сами по себе столь громадные, становятся единицами, которые, взятые столь
