многократно, являются все же незначительными. Пустое удивление, которому они по этому поводу предаются, плоские надежды хотя бы в будущей жизни постранствовать от одной звезды к другой и в таком неизмеримом странствовании приобретать новые сведения, они считают за главный момент совершенства их науки; между тем она достойна изумления не в силу такой количественной бесконечности, но, напротив, в силу отношений меры и законов, познаваемых разумом в этих предметах и составляющих разумную бесконечность в противоположность той неразумной бесконечности.{149}
Бесконечности, относящейся к внешнему чувственному воззрению, Кант противопоставляет другую бесконечность, состоящую в том, что
«неделимое возвращается к своему невидимому я и противополагает безусловную свободу своей воли, как чистого я, всем ужасам судьбы и тирании, познает их, исходя от своей ближайшей обстановки, как нечто исчезающее, предоставляет разрушению именно то, что кажется прочным, миры за мирами, и находит единственно себя, как равное самому себе».
«Я» в этом одиночестве с собою есть, правда, достигнутая потусторонность, оно пришло к самому себе, есть у себя, посюстороннее; в чистом самосознании достигает утверждения и данности абсолютная отрицательность, которая в этом удалении от чувственного определенного количества оказывается только убегающею. Но поскольку это чистое я фиксирует себя в своей отвлеченности и бессодержательности, существование вообще, полнота природного и духовного мира оказываются противоположною ему потусторонностью. Получается то же противоречие, которое лежит в основании бесконечного прогресса, именно такое возвращение в себя, которое есть также непосредственно бытие вне себя, отношение к другому, как к своему небытию; это отношение остается стремлением, так как я с одной стороны фиксирует свою бессодержательную пустоту, а с другой, как потустороннюю себе, остающуюся присущею в самом отрицании полноту.
По поводу этих двух возвышенностей Кант прибавляет замечание, что удивление (по отношению к первой, внешней) и уважение (по отношению к второй, внутренней), хотя и побуждают к исследованию, но не могут восполнить его недостатков. Он объявляет поэтому эти внешности неудовлетворяющими разума, который не может остановиться на них и на связанных с ним чувствах и признать потустороннее и пустое за окончательное.
Но как окончательное, бесконечный прогресс находит главное свое приложение к моральности. Только что указанное второе противоположение конечного и бесконечного, первого, как многообразного мира, и возвышающегося в своей свободе я, носит ближайшим образом характер качественный. Но самоопределение я направляется вместе с тем к тому, чтобы определить природу и освободить себя от нее; поэтому оно относится через себя самого к своему другому, которое, как внешнее существование, есть нечто многообразное, а также количественное. Отношение к чему либо количественному само количественно; отрицательное отношение к нему я, сила я над не-я, над чувственностью и внешнею природою, изображается поэтому так, что моральность может и должна становиться все более, а сила чувственности все менее. Но полное соответствие воли с моральным законом переносится в идущий в бесконечность прогресс, т. е. воображается, как нечто безусловно недостижимое потустороннее, и именно в том-то и должны заключаться истинный якорь спасения и истинное утешение, что такое соответствие недостижимо. Ибо моральность должна быть борьбою; а последняя обусловливается лишь несоответствием воли закону, следовательно последний для нее совершенно недостижим.{150}
В этом противоположении я и не-я или чистая воля и моральный закон с одной стороны и природа и чувственность воли с другой предполагаются совершенно самостоятельным и взаимно безразличными. Чистая воля имеет свой собственный закон, стоящий в существенном отношении к чувственности; а природа и чувственность со своей стороны имеют законы, которые не вытекают из воли и не соответствуют ей, равным образом, при различии от нее, не имеют в себе к ней существенного отношения, но определены вообще для себя, готовы и замкнуты внутри себя. Но при этом они суть моменты одной и той же простой сущности, я; воля определяется, как нечто отрицательное, в противоположность природе, так что первая есть, лишь поскольку есть нечто такое различное от нее, что ею снимается, но что вместе с тем соприкасается и чтo действует на нее. Природе и ей же, как чувственности человека, как самостоятельной системе законов, безразлично ограничение чем-либо другим; она сохраняется в этом состоянии ограничения, самостоятельно вступает в отношение и в той же мере ограничивает волю с ее законом, в какой ограничивается им. Одним и тем же действием воля определяет себя и снимает инобытие природы, и это инобытие полагается, как существующее, продолжает существовать в своем состоянии снятия и оказывается не снятым. Заключающееся здесь противоречие не разрешается в бесконечном прогрессе, а напротив, представляется и сохраняется неразрешенным и неразрешимым; борьба моральности и чувственности изображается, как сущее в себе и для себя абсолютное отношение.
Бессилие восторжествовать над качественною противоположностью конечного и бесконечного и постичь идею истинной воли, субстанциальной свободы, ищет прибежища в величине, дабы употребить ее, как посредницу, так как она есть снятое качественное, ставшее безразличным различение. Но так как оба члена противоположности, как качественно различные, продолжают лежать в его основании, то вследствие того, что они взаимно относятся, как определенные количества, каждое из них, напротив, полагается, как безразличное относительно этого изменения. Природа определяется посредством я, чувственность посредством воли к добру, производимое в них таким образом изменение есть лишь количественное различие, такое, которое оставляет их тем же, чем они были.
В более отвлеченном изложении кантовой философии или по крайней мере ее принципов, именно в Наукословии Фихте, бесконечный прогресс также составляет и основание, и результат. За первым основоначалом этого изложения, я=я, следует второе независимое от него противоположение не-я; отношение между ними сейчас же принимается, как количественное различие, не-я отчасти определяется, отчасти не определяется через я. Не-я продолжается таким образом непрерывно в свое инобытие так, что оно в своем инобытии остается противоположным, как нечто неснятое. Поэтому после того, как заключающиеся тут противоречия развиты в систему, конечный результат оказывается тем же отношением, каким было {151}и начало; не-я остается бесконечным отталкиванием, безусловно другим; последнее взаимное отношение его и я есть бесконечный прогресс, стремление и порыв (Sehnsucht und Streben), то же самое противоречие, с которого начали. Так как количественное есть определенность, положенная, как снятая, то думают многое или даже все выиграть для единства абсолютного, для единой субстанциальности, уменьшая противоположность вообще до количественного различия. Всякая противоположность только количественная — таковое было в течение некоторого времени одно из главных положений новой философии; противоположные определения имеют одну и ту же сущность, одно и то же содержание, они суть реальные стороны противоположности, поскольку каждая из них имеет в себе оба противоположных определения, оба фактора, только на одной стороне преобладает один фактор, на другой — другой, на одной стороне один из факторов, материя или деятельность, даны в большем количестве или в сильнейшей степени, чем на другой. Но напротив, поскольку предположены различные материи или деятельности, количественное различение подтверждает и заканчивает их внешность и безразличие одних относительно других и отсутствие их единства. Различение безусловного единства должно быть только качественным; количественное есть, правда, снятая непосредственная определенность, но есть лишь неполное, лишь первое отрицание, а не бесконечное отрицание, не отрицание отрицания. Поскольку бытие и мышление представляются, как количественные определения абсолютной субстанции, они, как определенные количества, напр., в подчиненной области, как углерод, азот и т. д., вполне внешни и безотносительны. Только третье, внешняя рефлексия, отвлекает от их различия и познает их внутреннее, сущее лишь в себе, а не для себя также, единство. Это единство тем самым в действительности представляется, как первое непосредственное или только как бытие, которое остается равным само себе в своем
