При последних словах старуха зарыдала.
- Полноте, Перепетуя Петровна, успокойтесь, умоляю вас, не кладите вы на себя руки, ведь это грех, - говорила Феоктиста Саввишна.
- Ох, господи боже мой! - отвечала Перепетуя Петровна. - Жила в деревне, ничего того не знала, не ведала, слышу только, что была какая-то история, что переехали в усадьбу, и больше ничего. И вы вот, Феоктиста Саввишна, - бог с вами! - хоть бы строчку написали.
- Не говорите этого, Перепетуя Петровна, не претендуйте на меня, перебила Феоктиста Саввишна, - вы знаете, я думаю, мой характер, где не мое дело, а особенно в семейных неприятностях, я никогда не вмешиваюсь; за это, можно сказать, все меня здесь и любят, потому что болтовни-то от меня пустой не слышат. Что я вам могла написать? Одно только огорчение доставить; так уж извините, как вы там хотите понимайте меня, а мне ваше-то здоровье дорого не меньше своего.
- Знаю, голубушка моя, все ваше расположение очень хорошо понимаю и ценю; да вы ведь знаете мою родственную любовь: самой себя, кажется, для их счастия не пожалела бы. Да вышло-то все не так, как не послушались старой тетки-то. Недели через две уже узнала, что она из деревни-то от него уехала. Что, думаю, мне делать? Однако написала к нему письмо, и письмо, знаете, этакое строгое: 'Сейчас, пишу, приезжай ко мне'. Не тут-то было: ни сам не едет, ни письма не шлет; я другое - и на это ничего; пишу в деревню к Лизе та отвечает, что тоже ничего не знает и сбирается сама к нему ехать. Я - в город, к тому, к сему, вас тогда не было; никто ничего не знает. Вдруг, говорят, Владимир Андреич приехал, а на другой день и сам явился... Я так и обмерла: ну, сами посудите, каково было встретиться после этаких происшествий. 'Что такое, говорит, почтеннейшая Перепетуя Петровна, ребятишки-то наши наделали?' - 'Не знаю, говорю, батюшка, вам лучше должно быть известно'. - 'Все, говорит, пустяки: вам бы, Перепетуя Петровна, по родственному-то вашему расположению, тому и другому намылить голову, да еще и поучить, как надобно жить в супружестве; свою-то я уж поучил и привез ее теперь с собою, а со своим-то вы поуправьтесь, так дело и поправим. Мое, говорит, при отъезде было первое и последнее слово: слушайтесь и уважайте Перепетую Петровну'. - 'Нет, говорю, Владимир Андреич, я прежде и не это сказала, да знаете, какую неприятность получила, так благодарю покорно!'
- Какой, можно сказать, - перебила Феоктиста Саввишна, - Владимир Андреич примерный отец: из Петербурга прискакал. Нынче родители-то выдадут дочку замуж, да и не думают - живи себе, как хотят.
- Кто говорит? - подхватила Перепетуя Петровна. - Конечно, человек умный, понимает все. Ах, боже мой! На чем я остановилась? Памяти совсем нет.
- Ну уж извините, и я не помню, - отвечала Феоктиста Саввишна, - нынче и я совсем растеряла соображение.
- Да вот, как Владимир Андреич ко мне приехал, сидим, разговариваем. Юлия Владимировна тоже приехала; ну, этакая, знаете, почтительная на этот раз, нечего сказать, очень довольна: целует руки, 'тетенька, говорит, поучаствуйте в нашей жизни; мы, говорит, люди молодые'. И придумали мы, сударыня ты моя, за ним послать экипаж - мою бричку, будто бы от меня. Только что мы этак решили, я еще не успела хорошенько заснуть - тоска такая; вдруг в полночь будят: что такое? Говорят, Константин приехал. Так и обмерла заранее. Является, и - знаете нашу прислугу, никакой ведь не имеют осторожности - с первого слова, ни с того ни с сего: 'Павел Васильич приказал долго жить, третьего дня изволили скончаться'. Ох, господи боже мой! Как сидела на постеле, так и упала, и только уж на другой день в состоянии была расспросить хорошенько. Холера, говорят, в полторы сутки свернула.
- Что мудреного? Что мудреного? У меня так четыре кухарки умерли. Как найму, так и умрет - на пьяниц она как-то все больше нападала.
- Известное дело: что уж у пьяного взять, и распотеет, и холодного напьется, и съест какую-нибудь дрянь. Всего вреднее грибы: я, признаться сказать, до них большая охотница, а в холеру-таки не ела.
- А что, Перепетуя Петровна, вам, по расположению вашему, сказать мне можно: правду ли говорят, что Павел Васильич испивал?
- Было, Феоктиста Саввишна, - отвечала со вздохом Перепетуя Петровна, и порядочно было, особенно под конец; в семейных неприятностях закатит за галстук, да и пойдет, говорят, ее писать - такая и этакая, все отпоет: мало ли что ему, может быть, известно было, чего мы и не знаем. От этого, говорят, она его и оставила.
- Послушайте, Перепетуя Петровна, - перебила Феоктиста Саввишна, - они, должно быть, давно этого ужасного порока придерживались. Помните, как вы мне говорили еще задолго до свадьбы, что он уединение любит, я тогда, конечно, говорить не хотела, а сама с собой подумала: пьет, думаю, и пьет, должно быть запоем. У меня были этакие знакомые, на вид ничего, а пьют, и только этак благородного общества чуждаются, да кой-что еще заводят; этого-то я смертельно боялась: думаю, будет скоро и это - а убьет это Перепетую Петровну.
- Нет, - возразила Перепетуя Петровна, - этого-то бы я уже никак не допустила, сама бы своими руками расплескала рожу, хоть купчиха какая будь.
- Где, матушка, теперь Лизавета Васильевна?
- С мужем в деревне теперь живет; вы ведь, я думаю, слышали, им наследство досталось. И какой, можно сказать, благородный человек Михайло Николаич! Как только получил имение, тотчас же все на детей перевел; конечно, Лиза настояла, но другой бы не послушался. Она-то, голубушка моя, все хилеет, особенно после смерти брата.
- Как Павла-то Васильича имение теперь?
- Все жене отдал, еще при жизни сделал ей купчую. Владимир Андреич приезжает ко мне благодарить, а я, признаться сказать, прямо выпечатала ему: как бы, говорю, там ни понимали покойника, а он был добрый человек, дай бог Юлии Владимировне нажить мужа лучше его, пусть теперь за Бахтиарова пойдет, да и посмотрит.
- Да где его взять-то теперь? В Одессу уехал, провалиться бы ему с головой, проклятому! Не любила, сударыня, этого человека, точно разбойник какой! Скольким он, можно сказать, неприятностей сделал? Вот хоть бы, между нами сказать, вы ведь на меня не рассердитесь, как и Лизавету-то Васильевну он срамил!
- Не говорите лучше мне про этого мерзавца: чтобы околеть ему, проклятому!..
- Ведь этакой был, можно сказать, бесстыдный человек. После этой истории, как я слышала, начал опять ездить к Михайлу Николаичу. Хорошо, что ведь Лизавета-то Васильевна женщина с характером - просто не велела его пускать в дом, да и только; а то ведь, пожалуй, и тут что-нибудь бы было.
ПРИМЕЧАНИЯ
ТЮФЯК
Впервые повесть напечатана в 'Москвитянине' за 1850 год (ч. V, NoNo 19, 20, октябрь; ч. VI, No 21, ноябрь).
В 'Москвитянине' 'Тюфяк' не датирован; в издании Стелловского окончание работы над ним помечено 29 апреля 1850 года.
Начало работы над этой повестью относится к концу 40-х годов. В автобиографии Писемский сообщает: '...в 1846 я написал большую повесть 'Боярщина'... но повесть, посланная в 'Отечественные записки', была прихлопнута цензурой 47-го года, а между тем я в деревне написал другой уже роман 'Тюфяк'. Но разбитый в своих надеждах не послал ее[21] никуда и решился снова начать службу'.
Если принять во внимание, что Писемский ошибся в дате, - 'Боярщина' была послана в 'Отечественные записки' не в 1847, а в 1848 году, - то можно предположительно считать, что по крайней мере вчерне 'Тюфяк' был написан именно в этом году.
