— Если так, то счастливой тебе дороги.
Стрюков вышел во двор вместе с Асхатовым, проводил его до калитки. Не потому Асхатов удостоился такой чести, что хозяин хотел показать ему свое уважение, — Стрюков просто не находил себе места. Заниматься делами в такое тревожное время не хотелось.
Пропустив Асхатова, Стрюков тоже выглянул за ворота. На улице ни души. И опять стрельба. Улица на пустыню похожа. После бурана нигде тебе ни тропинки, ни даже человеческого следа. А ведь в каждом доме, в каждой халупе люди живут. В городе людей так густо, как пчел в улье. Забились все по своим норам, боятся нос высунуть за ворота. И ничего удивительного, идти навстречу смерти никому неохота.
Из переулка выкатилась телега, груженная патронными ящиками. Два солдата с винтовками тряслись на ящиках, беспорядочно сваленных в кучу. Третий, с винтовкой за плечом, стоял на коленях, гикал и то и дело хлестал вожжами по крупам и без того скачущих галопом лошадей.
Стрюков подался было назад, в калитку, но, увидев на солдатских шапках кокарды, а на плечах погоны, остался за воротами: свои!
Бричка поравнялась, он дружелюбно помахал солдатам рукой:
— Держитесь, ребятушки!
Солдаты не обратили на него внимания, но, когда телега немного отъехала, один из них обернулся и прокричал в ответ оскорбительную непристойность. А Стрюков не обиделся, только укоризненно качнул головой. Обозлена солдатня. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что злой солдат воюет лучше, лезет напролом, рвется вперед, чтобы скорее прикончить того, кто несет ему смерть. Плохо потому, что обозленный солдат может воткнуть в землю штык и дать деру.
Но почему солдаты на телеге? Пора ездить на санях, снег же! Зима! Стрюков вспомнил; он и для Ирины приказал готовить хотя и не телегу — экипаж, но все равно на колесах далеко не уедешь по зимней степной дороге. И как же он мог упустить? А работникам и дела нет, вели запрягать летом в сани — запрягут. А может, на конюшне все-таки догадались?
Стрюков нашел во дворе Василия и велел бежать на конный двор, сказать, чтоб ладили не экипаж, а сани выездные, самые легкие.
— Конюх сказал, что изготовит экипаж и санки. А там как вы велите, — пояснил Василий.
— Если так, то хорошо. — У Стрюкова полегчало на душе. — Молодец конюх. Вот что значит сообразительность! Сразу видно — голова на месте. Беги-ка и вели экипаж оставить.
Василий молча кивнул.
— Хозяин, — вдруг предложил он, — а может, велеть — дровни?
— Еще чего-нибудь придумай, — буркнул Стрюков.
— Так на них же сподручнее. Потому — дороги не накатаны. А санки что, полозья узкие, в снегу враз увязнут. В них по городу, по накату. Я — что, как мне велите, так и скажу.
— Говоришь, сподручнее? — А пожалуй, он прав! С виду растяпа растяпой, а сообразил. По такой дороге — сани. Только сани! Не хотелось Ирину сажать в розвальни. Когда еще придется провожать ее с этого двора? Лучше не думать. — Ну что ж, будь по-твоему! Подсказал вовремя. Только вели, чтоб под сиденье подложили, помягче бы и поудобнее... Тулуп пускай возьмут. Тот, мой, дубленый. И медвежью полсть. Запрягайте и подавайте сюда.
Радуясь, что угодил хозяину, Василий в ответ на каждое его слово согласно кивал головой, довольно улыбался и, сам того не замечая, старой, замызганной рукавицей поглаживал давно не бритый подбородок. А когда очутился уже за воротами, припустил бегом, стараясь угодить хозяину еще больше и думая о том, что он может отблагодарить. Такое случалось, и не один раз. Не с Василием, конечно. С другими. Кому фартило. Люди зря болтать не станут.
Стрюков достал часы и, взглянув на циферблат, ужаснулся — первый час! Боже, как быстро бежит время! Оглянуться не успеешь — завечереет. Дни стали совсем короткие. Надо бы Ирине уже быть далеко в пути, а придется ехать почти на ночь глядя! Анна давным-давно все приготовила, а Ирина сидит у себя и что-то пишет. Не время для писания, ах, не время! Ну да ничего не сделаешь, сама не маленькая, все должна понимать. А подстегивать неловко, давеча зашел к ней — недовольно нахмурилась и ладонью прикрыла исписанный листок. Видимо, так ей надо.
За воротами послышался шум: конское ржанье, голоса, стук телег. Стрюков чуть приоткрыл калитку и осторожно выглянул. Мимо шел военный обоз. Передняя подвода уже миновала стрюковский двор, а задней еще не было видно. «Уходят», — подумал Стрюков и вновь почувствовал, как тревожно застучало сердце: не отстать бы Ирине! Тут он заметил на первой подводе белый флаг с красным крестом. Санитарный обоз? Сидячих почти нет, все лежачие. Раненые. Господи, боже ты мой, сколько же их! Вдоль обоза на низкорослой лохматой лошаденке, неумело держась в седле, рысил немолодой уже человек с седоватыми усами и бородкой клинышком. Стрюков узнал в нем врача земской больницы Ладыгина. Они были знакомы и неоднократно встречались в доме Ладыгина-старшего, тоже известного купца. Их дед был крепостным генерала Тимашева, а отец выбился в купцы. Старший сын его пошел по стопам отца, а младший окончил Московский университет и стал врачом.
— Федор Иванович! — окликнул Стрюков. Ладыгин подъехал. — Санитарный обоз?
— Раненые, — нехотя отозвался врач и вместо приветствия небрежно вскинул руку к шапке.
— И куда? — полюбопытствовал Стрюков.
— А куда довезем. Хотя конечный пункт — Уральск. — Взмахнув обрывком плети, закричал: — Они все тяжелые, понимаете? Без сознания... А мы их везем. Зачем? Им лежать надо. Перемрут в степи. Передохнут все до единого! Ах, бедные люди, а молодцы какие — все как на подбор. Никому дела нет. Это же ужасно — везти людей и знать: везешь на смерть. А могли бы жить...
— Говорят, к вечеру город сдадут красным.
— Ну и что? — вызывающе спросил Ладыгин.
— Не оставлять же. Красные — зверье.
— Да полноте вам! — оборвал его Ладыгин. — Я убежден — большевики не такие уж бессердечные, чтоб глумиться над ранеными. Кстати, я знаком с инженером Кобзиным, их комиссаром. Весьма интеллигентный человек и, конечно же... — Не закончив фразы, он снова приподнял руку, будто козырнул, и натянул повод. — Не собираетесь в путь? А то присоединяйтесь к нам.
Стрюков поблагодарил, сказал, что остается.
— Остаетесь! Неужто?! — не скрывая удивления, переспросил Ладыгин и тут же заключил: — Разумный поступок! Поздравляю! А мой братец укатил еще вчера. Остолоп! Наслушался бабьих сказок!..
Стрюкова вдруг осенила счастливая мысль: а что, если к обозу раненых присоединится Ирина? Это было бы чудесно! В случае чего она может сойти за сестру милосердия. Их не принято обижать.
Он посоветовался с Ладыгиным, и доктор согласился.
Ирина неохотно приняла предложение отца — обоз будет плестись шагом, да и попасть в общество раненых — удовольствие ниже среднего. Все же решили на первых порах держаться санитарного обоза.
Ирина была уже готова, нервничала, а лошадей все не подавали.
Хотя Василий ушел недавно, Стрюкову казалось, будто с тех пор прошла вечность. Он мысленно обзывал себя безмозглой башкой за то, что не сам пошел на конный двор, а послал Василия. И в самом деле, не опоздать бы.
Ему хотелось на прощанье душевно поговорить с Ириной, сказать что-то ласковое, сердечное, но такого разговора не получалось.
Посреди гостиной стояли два чемодана, небольшой узел бабушки Анны и корзина с продуктами.
Бабушка Анна то и дело наведывалась в гостиную, и, выглянув в окно, — не пришла ли подвода? — торопливо возвращалась к себе, присаживалась на стул рядом с Надей, брала ее холодные руки в свои, ласково поглаживала и полушепотом говорила о чем-нибудь постороннем, не имеющем отношения ни к событиям последних дней, ни тем более к ее отъезду.
Надя с трудом сдерживала слезы: ей было тяжело отпускать родного человека, ее угнетало сознание собственной вины, ведь бабушке Анне приходится ехать из-за нее. Она же старый человек и больна. Ни хозяин, ни его Ирина не знают, как в непогожие дни или перед ненастьем бабушка Анна мечется ночи напролет — ноют кости, болит измаявшееся тело.
Когда бабушка Анна вызвалась ехать, Надя была в состоянии какого-то затмения. И только когда
