Надю передернуло. С тех пор как она пришла в отряд Кобзина, при ней никто не говорил ничего подобного, и ей захотелось сказать что-нибудь такое, что задело бы рыжего. Но она сдержалась — какой толк спорить с ним, вступать в пререкания? И чему, собственно, удивляться? Не могла же она думать, что Рухлин относится к красным если не дружески, то хотя бы безразлично?
— Не любите красных, — сказала она.
Иван Рухлин не понял, то ли она спрашивает, или же одобряет.
— А чего их любить? Любят баб или же девок, — развеселившись от собственной остроты, он довольно улыбался. — А энтих, краснюков, — лицо его посуровело, взгляд синеватых глаз стал жестоким и злым, — энтих рубать надобно. Дали бы мне волю... — Он не стал пояснять, что стал бы делать, будь его воля, но красноречиво крест-накрест рубанул правой рукой воздух.
— Или кто не дает? — так же безразлично и непонятно, с какой целью, спросила Надя.
Хозяин удивленно глянул на нее: шутит девка или же такая шалопутная, что ничего не разумеет? Интересно спрашивает: «Кто не дает?» Будто не видит, что у него нога покалечена, потому из армии уволился. Вчистую.
Когда поднялись на резной крылец добротного пятистенного дома и хозяин распахнул перед ней дверь в сени, приглашая войти, Надя сказала, что у нее мало времени и в дом она не пойдет. Дело не так уж большое, всего несколько слов. Можно и тут договориться.
Иван Рухлин замахал руками.
— Да ты чего это, Андреевна, выкобениваешься? И скажет же такое — ей времени нету! И разговаривать не стану! — Он почти насильно втолкнул ее в сени, затем в переднюю избу.
Едва Надя перешагнула порог, как ее охватило приятным теплом, в нос ударил вкусный запах щей со свининой и горячего пшеничного хлеба, испеченного на сухих капустных листьях.
Еще не так давно они с бабушкой Анной варили такие же щи и пекли хлебы. И в доме Стрюкова, особенно в кухне и столовой, стоял такой же аппетитный и раздражающий запах. Вспомнив, что теперь на кухне варят жидкую затируху, изо дня в день — затируху! — а Иван Никитич Стрюков ставит на плиту кастрюльку с картошкой, она еле сдержала веселую улыбку.
За столом сидели человек с десять, взрослых и детей, — обедали.
— Видали, кого привел? — обратился к ним хозяин. — Бывшая шабренка, Надя Корнеева.
Сообщение это особой радости не вызвало, а на приветствие Нади ответила только жена Ивана Рухлина, высокая белолицая казачка, с виду намного моложе мужа.
— Как есть ко времени. Гость к обеду, хозяйке радость, — сказала она, выходя из-за стола. — Проходи-ко... Минька, — обратилась она к парню с веселым, улыбчивым лицом и тоже немного рыжеватым чубом, — подай-ко табурет!
Парень весело кивнул Наде, метнулся в соседнюю комнату и тут же вернулся со стулом.
— Видала, Андреевна, какой тебе почет, — мать велела табуретку, а он стул приволок! Стало быть, помнит, как вместе гоняли по улице, — поглаживая усы и глядя вприщурку, сказал Иван.
Введя Надю в горницу, хозяин считал, что его обязанности на этом заканчиваются, и сел к столу. Жена его подошла к Наде и хотела было помочь ей раздеться, но гостья наотрез отказалась, опять сославшись на занятость.
В тоне хозяев она уловила покровительственно-насмешливые нотки, как будто тем самым, что разговаривают с ней, они оказывают ей снисхождение. Так обычно говорят богатеи с бедняком: смотри, мол, какие мы хорошие люди, — хотя ты и не стоишь того, а мы все же тебя не чураемся. Понимай это и цени!
Надя размотала платок и, не снимая шубейки, опустилась на стул.
— Я к вам по делу... — Она хотела сказать «дядя Иван», но почувствовала, что уж больше никогда не назовет его так.
— Шут с ним, и с делом, — прервал ее хозяин. — Ты скажи, живешь все там? У Стрюкова?
— Там, — коротко ответила она.
— Сказывают, сам будто в бега ударился, а потом возвернулся. Верно бают? — спросила хозяйка.
— Верно, — не вдаваясь в подробности, ответила Надя.
— Говорят, в его дому — штаб краснюков, сам комиссар ихний, Кобзин? — спросил хозяин.
— И Кобзин тоже, — ответила Надя, подумав, что спрашивают они просто так, лишь бы спросить, им и без того все хорошо известно. Вполне возможно, что им известно и то, что она тоже у красных. Ну и что же? Разве она собиралась скрывать это от тех же Рухлиных или от кого бы то ни было другого? И насчет Васильевой пришла говорить не как бывшая соседка, а как боец красного отряда. Да, как боец! И, следовательно, нечего ей особенно долго размышлять над тем, что и как думают эти рыжие.
— Самого-то еще не выгнали из дому? — спросила хозяйка.
— Нет. Дали комнату.
— Ну и за такое добро спасибочко, — как-то особенно приторно сказала хозяйка.
Рыжий Минька прыснул со смеху.
Отец кинул на него недобрый взгляд, Минька согнал с лица улыбку и старательно заработал крашеной деревянной ложкой, разгребая на сковороде жареный картофель, вылавливая поджарки и аппетитные свиные шкварки.
— Бают, все начисто пограбили? — спросил хозяин, не отводя глаз от ложки.
— Реквизировали, — ответила Надя.
— Чего?! — не в силах скрыть раздражения, как-то гортанно спросил хозяин. — Слово-то немецкое или как?
— Почему? Наше слово, — сказала Надя. — Отобрали в казну, государству...
— Видали, чего она знает? — обращаясь к сидевшим за столом, сказал хозяин. — А ты, дура неумытая, ей табуретку предлагаешь, — ткнув пальцем в сторону жены, сказал он.
— Так мы чего, необразованные, не все понимаем, с кем и как, — нарочито потупившись, сказала жена и спрятала руки под передник.
— Эх, рубать надобно, рубать до самого корню и с корнем. Напрочь! Чтоб и следа не осталось, — лицо Ивана побагровело.
— Видать, придется пошутковать... — сказал сидевший рядом с хозяйкой черноусый, уже немолодой казак.
Надя не рассматривала, кто сидел за столом, и сейчас впервые глянула на него. «Должно быть, Симон», — подумала о нем Надя. Последние слова обоих Рухлиных сбили Надю с толку: если они знают о ней все, то почему так разоткровенничались при ней?
Все ждали, что она скажет, но Надя промолчала.
— Должно, горюшка хватила, осередь них мыкаясь там, — притворно соболезнуя, сказала хозяйка.
Промолчать и на этот раз — означало бы согласиться с ней. А Надя, наоборот, готова была кричать, что все не так... Да она, может быть, только теперь впервые и узнала, что такое хорошее отношение людей. А Рухлиным, по всему видно, нужно совсем иное.
— Нет, пока не жалуюсь.
— Ну, коли так, дай-то бог... — протянула хозяйка.
— Так об чем у тебя разговор? — спросил Иван Рухлин.
Он резко повернулся к Наде.
Неожиданно заглянувший в окно солнечный луч так ярко осветил его рыжую голову, что она даже сверкнула огневой желтизной.
«Рыжий красного спросил...»
— Я пришла насчет женщины, ее фамилия Васильева, она у вас сено за мужнин костюм выменяла, — не совсем уверенно проговорила Надя.
За столом наступила тишина, все уставились на нее. А Надя продолжала:
— У нее на днях помер муж. Дети пухнут с голоду. Только и надежды — корова. А кормить нечем...
— Здрасте! — зло бросил хозяин и, выйдя из-за стола, руки в боки, стал напротив Нади. — Пущай Советская власть таким помогает, а я тут ни причем. И зря ты, Андреевна, утруждаешь себя.
