К горлу Нади подкатил комок.
— Конец дружбе нашей, конец!
— Так... Понятно! Все понятно — конец! Пожалуй, так оно и есть. Все понятно! — еще раз повторил Семен, сам не зная, что и зачем говорит, и, осторожно обойдя Надю, будто боясь, как бы нечаянно не задеть ее, пошел к выходу.
У двери он остановился, прислонился к косяку, немного постоял. Потом вернулся, подошел к Наде, горестно стоявшей посреди комнаты.
— Надь, — чуть слышно окликнул он, — не сердись!
Она ничего не ответила, не шевельнулась — уставилась глазами в одну точку.
— Ударь меня, ну?
Надя взглянула на Семена, и от этого взгляда, полного горя и обиды, ему стало не по себе. Семен почувствовал, что до боли в груди любит ее, что, как бы в дальнейшем она ни относилась к нему, для него Надя навсегда останется самым дорогим человеком, что жить без нее он не может.
Надя будто поняла его состояние, разгадала мысли Семена. Как бывало раньше, протянула ему руку, а когда он взял ее своими двумя, крепко ответила на рукопожатие, сказав:
— А об этом не надо говорить.
— Не будем. Ну, спокойной ночи.
— И тебе также.
Когда Семен вернулся, лампа еще горела, но Обручев лежал в постели с закрытыми глазами.
«Спит или не спит? Уж больно плотно сжаты губы. У спящего так не бывает. И дышит как-то чересчур спокойно. А под веками, заметно, взад-вперед перекатываются глазные яблоки. Не спит студент, прикинулся!»
— Сергей!
— Ну?
— Не спишь?
— Дремать начал. А что?
— Поговорить бы надо.
— До завтра дело не потерпит?
— Можно и отложить, не к спеху, — согласился Семен.
— А о чем разговор? — уже более заинтересованно спросил Обручев и приподнялся на локте.
— Да так. Между прочим. А в общем могу сказать: насчет Надьки.
— Нади Корнеевой?
— Не возражаешь? Только так договоримся: прямо, по-мужски. И чтоб не таить, от чистого сердца!
— Ну, пожалуйста, — согласился Обручев.
— Ты с ней, как говорится, начинаешь гулять. Верно? Я по-простому. По-вашему, по-интеллигентному, это ухаживанием называется или же еще как-то, а у нас, у казаков, гуляньем. Вот и скажи, верно я подметил?
Обручев помолчал.
— Она очень милая и славная девушка. И вообще человек редких качеств, — промямлил он, не давая прямого ответа.
— Ты мне не расписывай, какая из себя Надежда, маленько получше тебя знаю. Росли вместе, — недовольно сказал Семен. — Не хочешь отвечать прямо, безо всякого крутежа — твое дело, и никто тебя за горло брать не станет. У нас какой был уговор? Только я не понимаю, к чему скрытничать? Ежели я верно подметил — скажи. А нет — тоже сказать нетрудно.
— Ну, предположим, верно, — нехотя согласился Обручев.
— Давай безо всяких там предположений. Гуляешь — и все! Ну, вот, — сказал Семен, даже как будто обрадовавшись тому, что вынудил Обручева сознаться. — А теперь поясни мне, Сергей, только опять же откровенно: ты к этому серьезно относишься?
— Что значит «серьезно»? — с трудом сдерживая раздражение, спросил Обручев.
— В общем жениться думаешь?
Обручеву хотелось подойти к Семену и молча надавать по физиономии.
— Странный разговор, — нехотя ответил он.
— А почему странный? — наступал Семен. — Почему?
— Ну, хотя бы потому, — неохотно заговорил Обручев, — что такие интимные вопросы посторонних не касаются. Это во-первых. Во-вторых, о таких поступках, как женитьба, сейчас даже не думается. Сам знаешь, какое время.
— Что касаемо времени, то ты, может, и прав. Времечко, конечно, не больно-то свадьбищенское. Ну, а все ж я, например, так понимаю, что люди не об смерти думают, а об жизни. И в эту войну мы с тобой влезли опять же не ради смерти. Люди плануют, как станут жить в дальнейшем. А ежели иначе думать, то на кой шут сдалась нам вся эта революция?! Так ведь?
Обручев вынужден был согласиться.
— Вот прикончим беляков...
— Не знаю, — не сдержался Обручев. У него готовы были сорваться с языка другие слова — о том, что никогда не сбыться диким мечтам Семена и всей прочей большевистской братии... — Вернее, не скоро это будет, — поправился он.
— А никто и не говорит, что в один момент. Ну год, ну два, даже пускай пять. Хватит пяти? По-моему, с остатком. Вот мы с тобой и толкуем о том самом времени.
— Что будет через пять лет, покажет история. Мечтать, безусловно, можно. Жить — значит мечтать.
— Ну и мастер же ты выкручиваться! — усмехнулся Семен. — И так и этак поводил меня, наговорил с три короба, а чтоб прямо ответить — не ответил. А почему? Не хочешь. Но я и так все понял. — Семен стал поближе, так, чтоб видеть не только лицо, но и глаза Обручева. — Зачем же ты голову человеку задуриваешь?
— Ничего подобного, — стараясь выдержать горячечный взгляд Семена, отрывисто сказал Обручев.
— Не нужна она тебе. Думаешь, не вижу? Все вижу! Как тебе совесть позволяет обманывать девчонку?..
— Ты понимаешь, что ты сказал? — решительно прервал Семена Обручев и в одно мгновение очутился возле него. — За такие речи дают по физиономии.
Семен пропустил мимо ушей слова Обручева.
— Если бы ты только знал, какая у нее была жизнь... Чтоб обидеть ее, надо быть настоящей сволочью, — продолжал Семен.
— Быть может, ты и меня сволочью считаешь? — продолжал наступать Обручев, хотя в его голосе прежней горячности уже не было.
— Как я считаю, другой разговор. А насчет Надьки — заруби себе на носу! И не дай тебе бог... — медленно, почти нараспев, проговорил Семен, в такт грозя пальцем.
— Ты меня не пугай, не из того десятка, — уже совсем спокойным тоном сказал Обручев. Мысленно он бранил себя за то, что так низко опустился и позволил Семену втянуть в этот нелепый конфликт, таящий неведомые осложнения. Надо выпутываться! — Нет, мне интересно: принимаешь ли ты меня в конце концов за порядочного человека или нет?! Живем мы в одной комнате, у нас общая цель...
— Ни за кого я тебя не принимаю, а говорю просто. Вот так, — сказал Семен и повалился на койку, лицом к стенке, тем самым показывая, что разговор окончен.
Помолчали.
— Ты любишь Надю? — неожиданно спросил Обручев.
Этот вопрос будто кнутом хлестнул Семена.
— «Любишь — не любишь»! — не сразу собравшись с мыслями, сказал он. — А кому до этого дело?
— Вот видишь, какой ты человек, — с укоризной сказал Обручев. — Меня спрашиваешь о том же,
