правда, иными словами, но суть, конечно, не в этом. Так почему ты считаешь, по какому праву, что я обязан отвечать на подобный вопрос, а ты, так сказать, ставишь себя...
— А по тому самому праву, что я люблю Надю, что жизни без нее у меня нет! И никому на свете не дам изгаляться над ней. Понял?
Не дожидаясь ответа, Семен задул лампу, впотьмах разделся и лег.
Спать ему не хотелось, но лежал он не шевелясь, желая показать Обручеву, что уснул.
Вскоре Обручев окликнул его. Семен отмолчался. Он думал о том, что после такого разговора им обоим будет не очень-то приятно жить в одной комнате. Надо перекочевать куда-нибудь в другое место. Поговорить бы завтра с Петром Алексеевичем...
Семен представил, как он станет рассказывать Кобзину о своей стычке со студентом, и ему стало неловко. «И придумал же, дурья башка! У Петра Алексеевича и без меня дел невпроворот, да какие дела — можно сказать, всей революции касаются, а я полезу к нему со своей жалобой, начну плакаться, как сопливый парнишка, меня, мол, обидели. Нет, Семен, тут твоя линия будет неправильная, — упрекнул он себя. — Дали жилье, ты и живи себе, а если кому не подходит твоя компания, пускай сматывает свои манатки».
Обручев поднялся с постели, зашлепал босыми ногами по полу, остановился у койки Семена.
— Сеня! А, Сеня?!
— Чего тебе? — будто со сна спросил Семен.
Обручев присел к нему на койку, подобрал под себя ноги — пол был холодный.
— Ты меня извини, — заговорил он добрым, задушевным голосом. — Даю тебе слово, я ничего не знал, ничего не замечал. И поверь мне — относился и отношусь к Наде, ну, как друг, и только. Никаких ухаживаний или грязных мыслей, в чем ты стал меня подозревать, конечно, нет и не было. Надя действительно хорошая девушка — открытая, прямая, честная. С ней приятно дружить, так же как и с тобой. А мне больше ничего и не надо. И если хочешь знать, — он немного помолчал, — у меня есть невеста. И я ее очень люблю, может быть, сильнее, чем ты свою Надю.
Васильева охотно согласилась быть помощницей на пункте детского питания.
Надя подробно рассказала ей, чем она должна заниматься, и обе принялись за работу.
Среди дня Наде сказали, что на санях приехал красногвардеец и просит, чтоб она вышла.
Надя удивилась: кому это она так срочно понадобилась, что за ней даже послали подводу?
Возле саней стоял пожилой красногвардеец в старой солдатской шинели. Поднятый воротник до половины прикрывал давно не бритое лицо.
— Давай, Корнеева, садись, — сказал он и пояснил: — Немедля вызывают в ревтройку.
— В ревтройку? — удивилась Надя.
— Туда, — коротко ответил красногвардеец и плюхнулся в сани.
Рядом уселась Надя.
— Ты ноги маленько соломой притруси, а то совсем задубеют, пока доедем. Мороз-то вон какой!
Сначала Надя недоумевала, зачем она могла понадобиться в ревтройке, потом сообразила, что там хотят порасспросить ее, как и что было у Рухлиных. Ну что ж, она расскажет. Все, все расскажет, до крохотной детали.
— Вы не знаете, зачем меня вызывают? — спросила она возницу, когда уже подъезжали к виадуку.
— Откуда мне знать? Да ты не сомневайся, там скажут. Не в прятки играть вызывают!
В его словах Наде послышалось что-то недоброе.
— Накуролесила чего-нибудь, вот и требуют на исповедь, — сказал красногвардеец. — А зря не вызовут. Ревтройка — она тебе и есть ревтройка, а не так себе. Если что — воздаст, не помилует.
— А мне ни воздавать не за что, ни миловать. Я и сама могу, если понадобится, — бодро сказала Надя, но беспокойство ее от того не прошло. Она слышала, что в городе есть ревтройка, но не знала, где она помещается. Оказалось, совсем неподалеку от дома Стрюкова.
— Приехали, — сказал красногвардеец, так больше и не проронивший за всю дорогу ни одного слова. — Давай шагай.
Они вошли в длинный коридор, слабо освещенный небольшой электрической лампочкой.
После улицы, где было хотя и вьюжно, но все же по-зимнему бело, коридор показался Наде мрачным и погруженным в полутьму.
Провожатый что-то сказал часовому у двери и, махнув рукой, приказал Наде:
— Двигай вперед.
Они прошли мимо комнаты с распахнутой дверью. Надя успела заметить, что там полно людей: на скамьях, на полу, на подоконниках сидели мужчины, женщины. У двери, прислонившись к косяку, с винтовкой в руках стоял часовой.
— Кто это? — спросила Надя своего провожатого. — Что за люди?
— Эти-то? — переспросил он. — А там нечисть всякая собрана, контра вонючая... Давай, остановись на минутку, я доложу, нам в эту комнату.
Приоткрыв дверь, он сказал:
— Товарищ Козлов, доставил Корнееву.
Ему что-то ответил мужской голос, Надя не расслышала что, красногвардеец прикрыл дверь.
— Велено маленько подождать.
— Кто там? — поинтересовалась Надя.
— Член ревтройки, товарищ Козлов.
В это время дверь распахнулась, и Надя увидела высокого моложавого человека в шинели внакидку.
— Корнеева? Войди, — сухо сказал он.
— А мне ждать? — спросил красногвардеец.
— Подожди в карауле. Надо будет — позову.
— Лошадь можно распрягать?
— Распрягай.
Вслед за Козловым Надя вошла в комнату, после мрачного коридора показавшуюся ей необыкновенно светлой. Там стояли стол, два стула и железный шкаф наподобие того, какой видела Надя у Стрюкова. Из-за скудности обстановки комната казалась большой, неуютной и казенной. Здесь было прохладно, при дыхании изо рта валил пар. Козлов прошел и сел за свой стол, молча указав Наде на стул; не спеша закурил.
— Корнеева? Надежда Андреевна? — глядя в лежавший перед ним листок, спросил он.
— Все правильно, — ответила Надя и снова почувствовала неприятное беспокойство.
— Где живешь?
— В доме Стрюкова.
— Оружие есть? — сухо и коротко спросил Козлов
— Наган.
— Клади на стол.
— Зачем? — удивилась Надя.
— А затем, что надо. И, пожалуйста, без вопросов, — прикрикнул он. — Здесь тебе ревтройка, а не место, где рассусоливают. Выкладывай оружие! Ну?
— Я буду жаловаться комиссару Кобзину, — не скрывая возмущения, заявила Надя.
— Сколько угодно! И кому угодно. Это твое дело. Мы знаем, что делаем. И никто нам не указ.
Тут Надю осенило — она вдруг поняла, откуда пришла тревога, что вызвало ее: неприветливый взгляд, грубоватый и недоброжелательный голос сопровождавшего красногвардейца, отношение к ней Козлова, будто она в чем-то провинилась, совершила такой тяжкий проступок, что не заслуживает даже простого человеческого обращения. Давно уже никто не говорил с ней в таком тоне. С того памятного дня, когда она впервые встретилась с комиссаром Кобзиным и вступила в отряд, Надя не раз думала о том, что в судьбе ее произошел перелом и жизнь ее теперь пойдет так, что больше не придется испытывать ни обид, ни оскорблений.
— Нагана не отдам! — отрезала Надя, но тут же поняла, что поступает опрометчиво и, если на то
