Женщина зло посмотрела на Кобзина, смело шагнула к нему.
— Вам какое дело, что я кому предлагаю? Как с голоду помираешь, так никто не видит! А тут нашелся добрый человек с пшеном — сразу тебя за горло берут.
— Тетя, тетенька, да вы не кричите, — подступил к ней Семен, — обижать вас никто не собирается.
— А я буду кричать! У меня шестеро по лавкам. Мать лежит — часует... А самовар что? Протянем ноги — не все ли равно, кому достанется?
— Сколько он вам давал? — спросил Кобзин.
— Пять фунтов пшена. Я только говорю — маловато. Ну хоть полпуда бы. — Женщина всхлипнула и запричитала: — Это же мое приданое... Только и богатства в дому, что самовар!
— Пшено он вам отдал? — спросил Кобзин.
— Вот, в платке, — женщина достала из-под полы небольшой узелок. — Только не отбирайте...
— Несите домой. И самовар тоже, — сказал Кобзин. — А этого... — Не закончив, Кобзин сел за стол.
Все ждали, что он скажет.
— Маликов, — приказал Кобзин. — Отведи его в ревтройку. Пусть немедленно разберутся во всем и судят за спекуляцию по всей строгости, сегодня, сейчас!.. И приговор обнародовать тут же.
Спекулянт упал на колени, завопил:
— Господин комиссар, простите! Виноват!
Семен схватил его за шиворот.
— Встань! Смотреть тошно!
Спекулянт что-то говорил, обращаясь то к Семену, то к комиссару.
Кобзин махнул рукой.
— Хватит! Давай, Маликов, отправляй его. Вишь, взвыл! Кровососы! С корнем выдирать такой сорняк.
Когда спекулянта увели, Кобзин обратился к остальным:
— А вы, граждане, можете идти по домам. Вещи остаются за вами. И пшено, которое получили у этого типа. До свидания.
Едва ушли пострадавшие, как в комнату вбежал Семен.
— Петр Алексеевич! Товарищ Аистов! Крестный ход...
— А ты что, испугался? Тоже мне — красногвардеец! — насмешливо бросил Аистов.
— Так они у наших ворот, — не в силах скрыть тревоги, выпалил Семен. — Во двор ломятся. Часовые не пускают, а они — напролом!
Кобзин опрометью бросился на крыльцо.
Вся улица была запружена народом, у самых ворот стояло несколько монашек, окруженных толпой. Виднелись хоругви, иконы и большие церковные кресты, сиявшие на солнце. Какая-то старуха пыталась войти во двор, но ее не пропускали часовые, скрестившие перед ней штыки. Вдруг вперед протиснулась пожилая женщина с иконой в руках, за ней юродивая Мелания. Женщина оттерла в сторону старуху и двинулась, выставив навстречу штыкам икону. Растерявшиеся красногвардейцы разомкнули штыки. Женщина с иконой и юродивая вошли во двор, а вслед за ними потекла густая толпа. Звонкий женский голос запел стихиру, его поддержал многоголосый хор.
— Ну, кажется, начинается! — тихо сказал комиссару Аистов. — Пожалуй, дадут они нам концерт.
Толпа наводнила двор и, не прекращая пения, медленно двигалась к крыльцу. Женщина поднялась на ступеньку, обернулась к толпе и высоко подняла над головой икону. Пение оборвалось, шум утих.
— Преподобная матушка Мелания говорить будет! — прокричала женщина и опустилась перед юродивой на колени. — Говори, наша заступница перед господом! Отверзи уста свои и скажи правду нечестивым.
И вслед за ней, как по команде, из толпы понеслись возгласы:
— Говори!
— Говори, наша матерь!
— Говори, преподобная...
Юродивая, опираясь на громадную клюку, подалась вперед, стала топтаться на месте и принялась выкрикивать:
— У-у-у! У-у-у! Беси! Беси! Нечистые беси!
Женщину с иконой словно что-то толкнуло.
— Слыхали, комиссары? — завопила она. — Безбожники! Про вас говорит мать Мелания. Беси! Люди добрые, слыхали, что говорит преподобная?.. Вещай! Сказывай, матушка, дальше. Слушайте, люди!
Над толпой нависла тишина.
Юродивая закрыла лицо руками, вскрикнула, запричитала:
— Дитенок! Дитенок махонький... Птенчик. В ямку. В ямку! Дитенок — ам, ам, а его в ямку...
Юродивая бессильно опустила руки, и все близко стоявшие увидели на ее щеках слезы. В толпе зарыдала какая-то женщина.
— Детишков наших в ямку!.. С голоду! Не допусти, господи!
— Сами полезайте в яму, — прогудел чей-то бас, а вслед за ним, словно по команде, загудела, зарычала толпа.
— Сами в яму!
— Головы пооткручивать!..
Юродивая подняла руку и перекрестила толпу.
— Убили птенчика! — выкрикнула она. — И еще убьют! Господу помолимся. — Она поклонилась на все стороны, часто-часто крестясь. — За упокой! За упокой помолимся!.. За невинную душу птенчика. — Юродивая вся содрогнулась, взметнула вверх руки и, закрыв глаза, горестно зарыдала.
Послышался женский безудержный плач, причитания.
— Земля горит! — снова завопила юродивая. — Плачет мать! Плачет над птенчиком! Поклонимся господу!
Она запела протяжную стихиру. Толпа подхватила ее, но юродивая уже позабыла о стихире и, не обращая внимания на толпу, затянула веселую припевку и, приплясывая, пошла по кругу:
Потом вдруг остановилась и диковатым голосом прокричала:
— Коршун, бейте коршуна!..
Комиссар Кобзин понял, что дальше он не должен оставаться безучастным зрителем этого, на первый взгляд случайно возникшего, но, по всей видимости, заранее отрепетированного представления.
Опершись о перила крыльца, приподнявшись на носки, он крикнул:
— А ну, хватит спектакля! Тише! Товарищи женщины, говорите: зачем пришли?
Уже знакомый бас из толпы прокричал:
— Степной волк тебе товарищ!
— Хлеба дайте!
— Погибаем!..
— Детишки примирают...
Кобзин сдернул с головы шапку и, подавшись вперед, заговорил:
— Женщины! Знаем о вашем горе! Поверьте мне, нету у нас хлеба. Ни зернышка. Не-ету!
— Так перестреляйте нас всех, чтоб не мучиться! — долетел из толпы голос, полный горя и отчаяния
К крыльцу снова подступила женщина с иконой.
— А ты ответствуй нам, куда вы хлеб дели? Пока был атаман, и хлебушко был!
— Я скажу вам. Хлеб атаман вывез. Заставил купцов попрятать, чтоб с голоду пухли.
