Зашевелилась, загудела, закричала, завопила толпа:
— Брешешь, собака! За границу вывезли! Германцу продали! И сами продались...
Юродивая неистово взвизгнула, юлой завертелась на месте, прихлопывая в ладоши и истерично выкрикивая:
— Продались! Продались! Продались...
И снова басовитый голос в толпе:
— Бабы, бей коршуна!
На мгновение толпа замерла. Кобзин напряженно искал глазами, стараясь угадать, кто же это выкрикивает, подстрекая толпу. А людское месиво зашевелилось и пришло в грозное движение, мелькнули лопата, вилы...
— А ну, ни с места! — пророкотал Аистов и, выхватив из кобуры наган, выстрелил в воздух.
Толпа ойкнула, подалась назад, словно сжалась.
— Маликов, пулемет!
Семен будто ждал этой команды, рывком выкатил на крыльцо пулемет, припал к нему.
— Осторожно, бабоньки, — крикнул он, довольный произведенным впечатлением, — эта штука кусается!..
Толпа отхлынула к воротам. На месте осталась только женщина с иконой. Она подступила еще ближе и, не скрывая всей своей ярости и ненависти, закричала:
— Стреляй! Стреляй, ирод!
— Никто стрелять не будет, — сказал Кобзин и громко, как позволял его не очень зычный голос, заговорил, обращаясь к настороженной и возбужденной толпе: — Граждане, успокойтесь! Никто стрелять в вас не будет. Мы стреляем только в тех, кто поднимает против нас оружие, а вы нам не враги. — И, обернувшись к Маликову, он приказал: — Пулемет обратно!.. Подходите, женщины, ближе, и давайте поговорим.
Матушка Евпраксия за воротами металась от одной группы к другой, пока снова не зазвучали протяжные песнопения и крестный ход не двинулся дальше. Но шли не все, — многие вернулись во двор и несмело подступали к крыльцу.
— Неужто вы могли поверить, — продолжал Кобзин, — что мы прячем хлеб?! Да вы посмотрите, кто в ревкоме и Красной гвардии: ваши соседи, ваша родня, знакомые... Вы знаете, что на днях мы схоронили своих товарищей из продотряда. Где они погибли? Ездили в станицу, чтоб добыть хлеб для вас, для ваших детишек, а кулаки их убили.
Протиснувшись, на крыльцо взбежала Надя.
— Нашла я хлеб, — поспешно зашептала Кобзину в ухо. — В монастыре. Стрюковский хлеб. Там столько зерна, весь город накормить хватит!
Кобзин метнулся к Аистову.
— В монастыре есть хлеб! Вот она, Надя... Понял? Срочно посылай эскадрон, перекрой все ходы и выходы!
Аистова словно ветром сдуло.
В толпе заметили замешательство и перешептывание, возникшие с приходом Нади. Было понятно — речь идет о чем-то большом и важном.
Прислушиваясь и стараясь уловить смысл разговора, люди напряженно ждали, а когда с крыльца ринулся Аистов, перед ним торопливо расступились.
— Граждане, товарищи! — захлебываясь от радости, не заговорил, а закричал Кобзин. — Нашли припрятанный хлеб... Много хлеба!
Семен понял, кто принес эту новость. Он тихонько толкнул Надю локтем и приветливо кивнул ей.
Немного погодя, в кабинете, Кобзин, усадив Надю, опустился на стул рядом.
— Ну, давай рассказывай подробно о своей операции! Как тебе это удалось?
Рассказ получился настолько коротким, что Кобзин удивился.
— Все? — спросил он.
— Да, — ответила Надя.
Кобзин подошел к ней и крепко обнял.
— Молодец, Надя. Ты очень помогла нам. Между прочим, я подозревал, зачем ты ушла в монастырь. И немного удивился, когда Семен рассказал о вашей встрече. Но об этом не стоит.
— А знаете, Петр Алексеевич, что я вам скажу? Ведь я не из-за хлеба ушла в монастырь. О хлебе тогда даже позабыла...
— Как? — удивился Кобзин. — Неужто решила в монахини? Не похоже на тебя.
— Мне было так горько, так обидно...
— Нет, вы только подумайте, ее обидел Козлов, а она рассердилась на весь отряд! Как же тебе не стыдно, Надежда Корнеева?
— Вот и не стыдно, — решительно сказала Надя.
— Надо было драться за себя! Честное слово, не ожидал... Ну, а дальше как собираешься жить? Мы все считаем тебя бойцом отряда. Да, кстати, — спохватился Кобзин, — тебе есть письмецо.
Он достал из ящика стола замызганный самодельный конверт из серой оберточной бумаги.
— Из Урмазыма... От тети! — обрадовалась Надя и торопливо пробежала глазами коротенькое письмо.
— Что там? — спросил Кобзин, заметив, как побелело ее лицо.
— Дядю убили... И Костя, братишка, тяжело болен.
Кобзин взял письмо, осмотрел. Оно было отправлено два месяца назад.
— Я поеду. Туда... — чуть слышно прошептала Надя.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Во время крестного хода Иван Никитич не выходил из своей комнаты. Спрятавшись за шторой, он напряженно следил за тем, что происходило на улице, а когда толпа ворвалась во двор, он перебежал к другому окну и, радостно потирая руки, зашептал:
— Жми, любезные, жми, православные!
Он не ожидал, что дело может дойти до большого, но его радовало и то, что толпа готова была расправиться с комиссарами и всякими там ревкомовцами; значит, таких, как он, в городе сотни, а может, тысячи; сидят они до поры до времени да помалкивают, а придет час, снова все вокруг закипит, забушует!
Хотя толпа и отступила перед пулеметом, настроение Ивана Никитича не ухудшилось. Само собой понятно, в крестном ходе почти одно бабье; а были бы мужики, тоже вряд ли поперли бы на верную смерть: любой человек спасует перед пулеметом.
Ничего, посидят еще малость с пустыми животами, полезут и на пулемет.
Появление Нади встревожило и обеспокоило Стрюкова. Почему она не вместе с монашками? Зачем сюда явилась из монастыря? Что ей нужно?
Вскоре двор опустел. Стрюков решил выйти на улицу, но его позвали к комиссару.
В кабинет Иван Никитич вошел степенно, стараясь не выдать своего волнения.
На краешке письменного стола примостился Кобзин и, горячо жестикулируя, что-то говорил сидевшей напротив Наде.
— Игра окончена, гражданин Стрюков, — резко сказал комиссар, едва купец перешагнул порог. — Нашли ваш хлеб.
— Нашли, так и слава богу...
— Прятали пшеницу в монастыре?
