Рядом с ней сидела пожилая женщина.
— Откуда ты, доченька? — спросила она.
— Здешняя, городская.
— А едешь куда?
— К тете.
— Далече ехать-то?
Надя рассказала.
— Барахлишко везешь менять?
— Нет у меня ничего. Что на мне, то и все.
— Бедняжка ты, бедняжка, — посочувствовала женщина. — Не больно-то твоя тетка обрадуется. Она ничего живет-то, хлебушко есть?
— Должно быть, есть.
— Звали? Или же сама надумала?
— Письмо пришло.
— Тогда, бог даст, все хорошо обойдется.
Сдержанность и скромность Нади понравились соседке, и она сказала:
— Плохо, что одна едешь. Одну любой может обидеть. Ты держись меня, вдвоем будет поспособнее.
Надя с радостью согласилась.
Поезд двигался медленно, часто останавливался; на каждой остановке в вагон стучали, ломились, но дверь изнутри крепко окрутили проволокой, и ворваться было невозможно.
Утром в вагоне стало просторнее: на каждой большой остановке, собрав свои пожитки, «барахольщики» компаниями покидали вагон.
К вечеру здесь осталось только шесть человек. Все они ехали в степной край за городом Заорье. Среди них был и однорукий солдат. Он снова разжег печку, вскипятил воду в жестяном чайнике, заварил кипяток сушеной морковью.
— Пейте, — приглашал он, — мой чай аппетитно щами припахивает.
Наде показалось, что вкуснее морковного чая она никогда ничего не пила.
Стемнело. Вагон освещался скудными бликами огня из печурки. Наступающая ночь грозила быть холоднее минувшей: стены вагона настолько поостыли, что казались ледяными.
Все шестеро уселись вокруг печки. Однорукий солдат оказался добродушным и разговорчивым, он без устали рассказывал о своей фронтовой жизни, о госпитале, откуда недавно выписался и, вот уже больше месяца, пробирается к себе домой.
Слушая его, Надя не заметила, как уснула. Проснулась от толчка и громкого окрика.
— Проверка документов!
Посреди вагона стояли два офицера в погонах и с кокардами на шапках.
«Белые!» — узнала Надя.
Один держал фонарь, а другой просматривал документы. Однорукому его бумаги вернули сразу.
— Все в порядке. Можешь ехать.
Надя протянула гимназический билет.
— Это еще что?
— Мой документ.
— Документ?! — подозрительно хмыкнул офицер. — Давай сходи!
Надя начала было объяснять, что это удостоверение заменяет удостоверение личности, но ее не стали слушать.
— Расскажешь там, где спросят!
Из шестерых пассажиров вагона задержали только Надю.
На платформе было холодно, натужно посвистывая, крутил ветер. От других вагонов вели по нескольку человек. Надя не могла сообразить, где находится. В черной мгле виднелось небольшое станционное здание, слабо освещенное качающимся на ветру фонарем. Всех задержанных вели к этому зданию. «Разъезд Крутогорино», — прочла Надя над входом. «Так это же совсем рядом с Заорьем», — подумала она, вспомнив рассказ однорукого, жившего неподалеку отсюда.
Задержанных набралось немало, станционный зал оказался набитым до отказа.
«Что же они дальше с нами будут делать? — с беспокойством думала Надя. — Не станут же держать на разъезде?»
Среди задержанных Надя увидела Коняхина. Он держался спокойно, и было похоже, что его нисколько не тревожит создавшееся положение.
— На допрос! — крикнул офицер.
Из зала стали выводить по нескольку человек. Надя старалась не попасться на глаза Коняхину. Ей удалось пристроиться в одну из первых групп. Арестованных повели куда-то в темноту, и Наде показалось, что ведут в степь, и она забеспокоилась: куда? Зачем?
Вскоре из темноты вынырнули неясные очертания построек.
— Поселок Крутогорино! — сказал кто-то.
Нигде ни огонька. Даже в доме, к которому подвели арестованных, на первый взгляд тоже было темно, однако Надя заметила свет, пробивавшийся сквозь щели ставен.
У крыльца стояли подседланные лошади.
— А ну, давай входи! — приказал конвоир.
Арестованных затолкали в сени, скудно освещенные керосиновым фонарем. Когда конвоир открыл дверь в комнату, оттуда донесся чей-то крик, будто там пытали человека. В сенях наступила тишина.
Внезапно страшная дверь широко распахнулась. Два казака вывели полураздетого мужчину. Лицо его было залито кровью, на белой рубахе тоже кровавые пятна; он был или без сознания, или настолько ослаб, что не мог идти, и его волоком тащили казаки.
Кто-то из арестованных тяжко вздохнул.
— А ну не распускать нюни! — прикрикнул конвойный. — Всем краснюкам такое будет.
Их продержали в сенях около часа, Наде же показалось, что прошло очень много времени. Хотя ей было страшно до того, что болели скулы, ныли зубы и тело стало бесчувственным и невесомым, все же хотелось, чтоб скорее кончилась эта пытка ожиданием.
— Давай входи! — пригласил казак, приоткрыв дверь.
Никто не двинулся с места.
— Ну! — крикнул казак. — Или плетюгов захотели?
Тогда как-то само получилось, что Надя, стоявшая крайней, сделала шаг вперед. Казачина схватил ее за воротник шубейки и втащил в комнату.
Здесь было светло, с потолка спускалась большая лампа, от ее яркого света Надя невольно прикрыла глаза; в короткое мгновение она успела заметить, что здесь находятся несколько казаков и солдат, лица у всех хмурые и злые.
— Давай вот в энту горницу, — сказал казак и открыл перед ней другую дверь.
Надя увидела у стола двух офицеров. Один из них был пожилой, с седоватыми длинными усами, второй совсем еще молодой, не старше Семена или Сергея Шестакова. Над верхней губой у него чуть заметно чернели усики.
На столе перед офицерами стоял самовар, чашки, на тарелках лежали куски свиного сала, белый хлеб, нарезанный большими ломтями. Картина казалась совсем мирной: офицеры пили чай, слегка посмеивались, о чем-то дружелюбно разговаривали, курили... Своим видом они не внушали боязни и страха, казалось, что два приятеля собрались почаевничать и что не в этой комнате только что кричал истязуемый человек и не отсюда вывели его, окровавленного, полуживого.
Но Надя знала, что все это было, и что именно эти люди пытали человека, и что именно их, этих людей, ей надо бояться и остерегаться, быть настолько осторожной, чтоб не дать им повода для малейшего подозрения.
— Ну-с, — добродушно спросил седоусый, — будем говорить?
— Пожалуйста, — сказала Надя. — Только я не знаю — о чем?
