мелодрама... Слова сгорели. Их и так было слишком много!
Собственно, вот и все...
Неужели все?
Да, всё.
Он взял со стола ключ и оглядел еще раз комнату: сундук у плиты, в печке еще бьётся пламя... Карта во всю стену, умывальник, полки с посудой... Шкаф, похожий на океанский корабль, который запихнули в бухточку, где ему не повернуться...
Единственное, что ему было жалко покидать, — это шкаф. Старый, рассохшийся шкаф, который не берутся ремонтировать. Его разломают на дрова, а книги отнесут букинисту. Вряд ли... Там подчеркнуто слишком многое, просто по телефону вызовут машину из утильсырья. Надежда Ивановна давно хочет поставить на месте шкафа кухонный столик — он ей так нужен, кухонный столик...
Вдруг как будто тугая волна хлестнула ему в спину — с порога, не понимая, что он делает, Клим бросился к шкафу и, распахнув его скрипучие дверцы, вытащил тот самый том — на букву «К» — и приник к нему губами, к его темно-зеленому переплету, похожему на линялую солдатскую гимнастерку.
Остальное было и в самом деле просто.
Николай Николаевич оказался достаточно трусливым человеком, чтобы тогда, год назад, попытаться сдать их старый дуэльный пистолет в отделение милиции. Ребята выследили, как поздним вечером он крался к мосту через Кутум. Он очень спешил. Пистолет бултыхнулся в двух шагах от берега. Достать его оказалось нетрудно.
Клим поднялся на чердак и спустился по черной лестнице: он не должен был ни с кем встречаться. Из той же почти бессознательной хитрости он, не думая, разорвал карман, чтобы не привлекать внимания длинным грязным свертком, и теперь мог нести его в штанине, придерживая рукой изнутри.
Потом он вышел в степь — бесконечную, плоскую, застывшую, и, оглядевшись, заметил, что стоит недалеко от того места, где год назад читал Мишке свою поэму, и решил, что ушел, недостаточно далеко — от дороги, по которой пылила машина, и от города, который раскинулся позади, с торчащей, как указательный перст, белой крепостной колокольней.
И зашагал дальше — в степь, навстречу голубизне, простору и пустоте.
14
Не надо,— тихо, но твердо сказала Кира, удерживая Мишку, который порывался броситься вслед за Климом.— Дайте человеку побыть одному. Сейчас ему никто не поможет.
— Так ведь надо же что-то делать! — Мишка тоскующими, растерянными глазами окинул молчащих ребят.— Надо же что-то делать!
На райкомовском крылечке появился Алексей Константинович. Он осторожно, словно боясь скрипнуть, затворил дверь, неслышно ступая, спустился вниз, и сутулясь больше, чем обычно, и отворачивая в сторону голову, быстро пошел по дорожке мимо ребят.
— Алексей Константинович! — крикнул Лешка, первый заметив директора.
Алексей Константинович еще ниже пригнул голову и ускорил шаги.
— Алексей Константинович! — еще раз крикнул Мамыкин и бросился за директором.
Алексея Константиновича окружили ребята, преградив ему путь, и он, со своей мягкой, несколько настороженной улыбкой, оглядывал то одного, то другого, и при этом глаза его под очками щурились, как будто их резало яркое солнце.
— Как же так получается, Алексей Константинович? — неуклюже переступая с ноги на ногу, заговорил Мамыкин.— Как же так могли? За что, Алексей Константинович?..
Хотя голос у Лешки был тонким и звучал скорее жалобно, чем возмущенно, рядом с хиловатой фигуркой директора он выглядел грозным гигантом.
— Вы о чем это, Мамыкин? — переспросил Алексей Константинович, непонятливо улыбаясь и продолжая щуриться.
— А вы что, не знаете? — с неожиданной и какой-то отчаянной смелостью крикнул маленький Лапочкин, выскакивая вперед.— Не знаете, да? Вы же там были, были, вы же все слышали, а теперь — о чем, да?
С губ директора вдруг пропала улыбка, лицо стало похоже на окно, на котором внезапно захлопнули ставни.
— Вы слишком много себе позволяете, Лапочкин! — непривычно низким голосом сказал директор.— Смотрите, как бы вас тоже...
Он переложил портфель из руки в руку и, выпрямив плечи, прошел сквозь кольцо молчаливо сторонившихся ребят.
— А что нас? А что нас? А что вы нас пугаете, Алексей Константинович? — крикнул Лихачев, бешено выкатив вслед директору глаза.
Никто не ждал наказания, столь строгого. Будь оно менее строгим, пожалуй, с ним бы согласились. Но именно потому, что оно оказалось таким строгим, оно было и несправедливым, несправедливым уже по самой своей сути. Исключить из комсомола, выгнать из школы! А за что?..
Ребята негодующе шумели. Надо куда-то идти, чего-то требовать. Куда?..
— Мы поднимем всю школу! — кричал Лихачев, возбужденно встряхивая кудрявым чубом.— Всю школу!
— И что дальше? Повышибают всех из комсомола...
— Зачем — повышибают? Всех — не повышибают,— задумчиво проговорил Ипатов.
— Как бы мы еще кого не повышибали,— мрачно добавил Лапочкин, выпячивая свою тщедушную грудь.
— Дайте же мне сказать,— вмешалась Рая Карасик, размахивая своими пухленькими ручками.— Ведь это же еще не окончательно, ведь так! Ведь если завтра на активе Клим выступит, его ведь могут восстановить?..
Она с наивной радостью, как будто пораженная собственным открытием, заглядывала в разгоряченные лица.
— Чего ты кудахчешь? — сказал Ипатов.— Ты что, Бугрова не знаешь? Не станет он выступать, как им хочется...
— Но как же, как же!..— затараторила было Карасик, но Майя перебила ее:
— Нет, девочки, Клим и правда не станет...
Она сказала это серьезно и просто, и ее темно-карие глаза на мгновение просветлели от странной гордости и сделались похожими на два больших прозрачных кристалла.
С нею никто не спорил. Но когда заговорили снова, строя один проект невероятнее другого, Игорь, слушавший всех с терпеливой скукой, сказал:
— Бросьте... После драки нечего махать кулаками,.
Это было так, но именно потому, что это так и было, никто с этим не согласился. И все поддержали Мишку, когда он предложил:
— Может быть, все-таки сходить к Вере Николаевне?.. .
— А что она может сделать? — дернул плечом Игорь.
— А ну тебя с твоей философией,— вспылил Лихачев.— Что, что! Она — секретарь партбюро, вот что!
— Верно, ребята, айда к Вере. Вера — правильный человек,— сказал Лешка и решительно распахнул калитку.
За ним двинулись остальные.
Небольшая комната была очень светлой и белой. Здесь все было белое: занавески на окнах, накидка на кровати, скатерть, чехол на диванчике... И было что-то морозное в этой снежной белизне. На стене над кроватью висели три увеличенных портрета — один мужской и на двух других — мальчик и девочка, лет по пяти. На столе лежала пачка тетрадей.
