дома, книжки почитывают, а он — в тюрьму попал!
— Да, братцы, нехорошо у вас получилось...— сокрушенно вздохнул Мамыкин.
Неужели, неужели же это правда — и они во всем виноваты, и Егоров ради них пошел на преступление? Клим растерялся, не находя чем ответить на чудовищное обвинение.
— Я же говорил, напрасно вы все это затеяли,— рассудительно произнес Михеев.— Напрасно..Я же говорил...
И вдруг из Клима выплеснулось все, что накипело за этот роковой день. Глаза его мятежно вспыхнули, он рванулся к Михееву:
— Говорили, говорили! Что вы говорили? Вы хохотали да каркали! Что вы еще умеете? Друг перед другом выпендриваться — мы в чужие карманы не лазим, мы честные!.. Кто честный? Вы честные? Да вы мизинца Егорова не стоите! Он не ради своей шкуры... Не ради шкуры!.. А вы на себя посмотрите... Жрете, веселитесь, а на мировую революцию вам наплевать, пускай другие!..
Он выпустил весь заряд единым залпом — и смолк. И всё тоже стояли перед ним молча, в смущенной, по-давленной тишине. А Клим, как будто его самого опустошила эта неожиданная речь, с тоской осмотрелся вокруг, негромко сказал—уже без прежнего напора:
— Ну как же... Как можете вы так жить? Ведь вы — люди!..
Ему ответил из угла насмешливый голос:
— А уж это кому что нравится.
Все оглянулись и увидели Шутова. Он стоял у стола, сцеживая из бутылок остатки в свой стакан. На него смотрели, а он, целиком поглощенный своим занятием, отставил последнюю бутылку, взболтнул в стакане буроватую смесь, выпил, не морщась, и положил в рот огурец. И было слышно, как огурец на его зубах вкусно хрустнул. Прожевав, Шутов улыбнулся, глядя куда-то мимо Клима, который смотрел на него с хмурым недоумением, и лениво приказал:
— Дай музычку, Женя.
— Верно! — закричал Слайковский, выходя из оцепенения и сразу оживляясь.— Мы ведь мировой революции не совершаем и карточек не воруем!..— он подбежал к радиоле и снова пустил «Кабачок».
А Клим все стоял и смотрел на бледное, наглое лицо, которое он видел впервые.
— А вы давайте выматывайтесь отсюда! — крикнул Слайковский, не решаясь однако приблизиться к Климу.
Остальные молчали. Еще не решив, что значит это молчание, Слайковский дернул Мишку за рукав и повторил:
— Выматывайся, слышишь? Мы будем танцевать!..
Вдруг раздался звон и грохот. Лешка Мамыкин схватил бутылку, опорожненную Шутовым, и изо всех сил трахнул ею об пол. Лиля взвизгнула. Все кинулись врассыпную. Теперь только Мамыкин, оскалив зубы, стоял посреди комнаты. Его рослое, крепкое тело тяжело покачивалось. В маленьких глазках блестели слезы.
— Гады...— глухо выдавил он.— Паразиты... Егора... Егора надо спасать!
— Как же,— пробормотал Красноперов,— спасешь его теперь...
— Спасем! — выкрикнул Мамыкин.— Пойдем, все расскажем... Начистоту!.. Все как есть... Не звери же там, поймут!.. Слышите,— все все пойдем— и скажем!..
Клим никогда не ожидал от Мамыкина ничего подобного. Увидев, как Лешка плакал, он почувствовал, как у него самого что-то сдавило горло, и он бросился к Мамыкину и сквозь поднявшийся шум и гомон пытался что-то сказать ему, но сам не слышал, что говорил, и только жал ему руку — радостно и благодарно. И хотя рассудительный Михеев советовал подождать до утра, не прошло и полчаса, как ватага ребят ввалилась в кабинет дежурного по отделению милиции. Среди них не было только Слайковского с его новым знакомцем — Слайковский не мог оставить пустую квартиру — и Лили — она очень спешила домой.
13
Солнце торжественно всплыло над горизонтом и закачалось на речной глади. Жидкое золото разлилось по воде. Оно слепило своим трепетным, струящимся сиянием, и только у самого борта открывалась прозрачная зеленоватая глубина, и было видно, как в ней стремительными черными стрелками сквозили пугливые мальки. Палуба дрогнула — пароход прогудел дважды, и что-то тяжело заворочалось в его машинном брюхе.
— Пора,— сказал Егоров.
— Сынок...— мать боязливо коснулась его твердого, узкого плеча — Ты уж там, у дяди-то, по-ладному, по-хорошему...— она всхлипнула и приникла к его худенькой фигурке.
— Будет тебе,— проворчал Егоров, отстраняясь и смущенно глядя на Клима.— Будет, люди тут... Нечего... .
Клим отвернулся.
По середине реки, попыхивая дымком, черномазый буксирчик тянул длинную нефтяную баржу. За ее кормой стелился след — широкий и гладкий, как стекло, Вот что-то коротко блеснуло там— будто кинжал резким ударом вспорол ровную поверхность реки: плеснула рыба. Плеснула — и ушла на дно. Так и Егоров. Блеснул — и пропал... Плеснул — и пропал... Снова их с Мишкой только двое...
— Значит, едешь? — сказал Клим, когда Егоров простился с матерью и они остались одни.
— Значит, еду! — весело отозвался Егоров.
Бледная сухая кожа на его лице порозовела, сутулые стариковские плечи распрямились, и дышал он во всю грудь, наслаждаясь прохладной свежестью и терпким запахом смолистых канатов.
На Егорове была новая куртка с молнией, приспущенной ровно на столько, чтобы каждый мог полюбоваться голубыми полосками его тельняшки, а на лоб — как ни старался Егоров отодвинуть ее подальше, к затылку — на лоб налезала настоящая мичманка, с лакированным козырьком, великоватая для его головы.
И мичманку, и куртку, и тельняшку — все это подарил ему дядя, приезжавший утрясать семейные дела. Он служил штурманом на пароходе «Адмирал Нахимов», жил в Горьком. К нему-то и отправлялся теперь Егоров, а в скором времени должна была перебраться туда и его мать.
— Значит, в мореходку поступишь? — спросил Клим,
— В мореходку... А ты что такой смурый?
— Так...— сказал Клим.
Егоров легонько подтолкнул его к выходу.
— Вот подымут сходни, что тогда делать станешь?
По трапу, гремя, закатывали пузатые бочки; толпился народ; отъезжавшие что-то кричали тем, кто стоял на дебаркадере.
— Пора,— сказал Егоров и сунул Климу свою крепкую, жесткую ладошку..
Потом их стиснули с обеих сторон, оттолкнули друг от друга —и Клим, уже с пристани, увидел Егорова — маленького, смешного, в нахлобученной на самые глаза мичманке.— его сдавили между собой толстая щекастая тетка и здоровенный парень, и он, протиски ваясь между ними, через силу пытался улыбнуться Климу.
Стыд и горечь, которые мешали Климу говорить, пока они были рядом, вдруг накатили на него с новой безудержной силой; он ринулся вперед и, так как по трапу невозможно уже было прорваться, прыгнул через щель между пристанью и бортом судна поскользнулся и едва удержался, ухватясь за перила.
Кто-то вскрикнул, испуганно выругался матрос, наблюдавший за посадкой... Клим бросился к Егорову, который уже проталкивался к нему навстречу.
— Слышишь, Егор,— задыхаясь, проговорил Клим, схватив Егорова за руку,— слышишь, ведь из-за меня все получилось... Из-за меня... Ты ведь...
Егоров понял, и какое-то сложное чувство, в котором смешались и радость, и удивление, и снисходительная жалость, вспыхнуло в его лице.
— Чудак ты... Чудило... Стоило из-за того прыгать... Чего там... Просто мне самому от такой житухи драпануть захотелось... А тут вы с Мишкой... А не вы — так, может, запрятали бы меня в колонию...