Игорь.
Из соседней комнаты вышел отец Лешки — такой же рослый, крепкий, как и сын, с такими же маленькими глазками в узких щелках припухших век.
Тот поднялся, глядя в пол, сказал:
— Я пойду, папаня?..— и как-то боком, неуклюже двинулся в угол, где висела верхняя одежда.
— Сядь, Лексей! — грозно прикрикнул отец и снова, понизив тон, обратился к Климу: — А вы, молодые люди, в чужом дому свои порядки не заводите...
Клим еще пытался ему что-то объяснить, но Лешка, с неожиданной резвостью сорвав с гвоздя фуфайку, метнулся в дверь. Лапочкин и Клим настигли его уже на улице. Им вдогонку сиплым лаем захлебнулась овчарка.
— Чего это он у тебя?..— спросил Борис, едва переводя дух.
-— А ну его...— нехотя отмахнулся Лешка.
Они помчались в школу. Дорогой Клим пробовал вспомнить, что его поразило у Лешки в доме, но так и не вспомнил. Он был слишком возбужден мыслями о пьесе.
Когда они вернулись в школу, репетиция шла полным ходом. Представители Греции, Турции, Норвегии, Дании, Бенилюкса разгуливали по сцене, ожидая начала Парижской конференции.
— Руки! — покрикивал Игорь.— Что вы суете руки в карманы? Заложите за спину, возьмите трость! Мученье, а не дипломатический корпус...
Клим забрался в самый последний ряд полутемного зала. Он смотрел на сцену, и ему хотелось плакать. Какой позор! Это — его пьеса! Дребедень! Бессмысленная дребедень! Унылая, сухая, без малейшего проблеска! Ну кого рассмешат эти кривляния Красноперова? А Чан Кай-ши? Ну и генералиссимус... Или Бидо! Мишка пыжится, но какой из него дипломат!.. И он, Бугров,— автор!..
Но ребята ничего не замечали. Наоборот, закончив репетицию, они столпились у рояля и под аккомпанемент Игоря хором исполнили арию Маршалла с припевом «Все хорошо, прекрасная маркиза». Клим выбрался из своей засады.
— Люди,—сказал- он,—разве вам еще не ясно, что завтра мы провалимся с треском?
Ему весело возразил Калимулин в турецкой чалме из полосатых банных полотенец:
— Сыкажите, пачитенные лэди и дыжентельмены, пачиму этот человек порытит мне насытроение?..
— Нет, правда...— сказал Клим.
Красноперов ударил по крышке рояля:
— Паникуешь! И пьеса хорошая — ни у кого такой нет! И играем... Конечно, не МХАТ, но и не хуже других! А во всех школах девочки только и спрашивают: когда поставим? Я сам слышал!
— Все равно...
Мишка предложил:
— Братцы, давайте отлупим Бугрова! — и наскочив на Клима, облапил его и повалил на пол.
— Мала-куча! Куча-мала! — завопил Витька Лихачев, Через несколько секунд Клим барахтался под грудой тел.
— Да пустите же, черти!
— Автора — на мыло! Бугрова — на мыло! — визжал Игонин.
Наконец, его отпустили. Смеясь, он тяжело отдувался, смахивая пыль с колен. И однако — странное дело — после мала-кучи у него все-таки немного отлегло от сердца. Он чувствовал, что его пьеса перестала быть только его пьесой, она уже не его, а вот этих ребят — Ипатова, Красноперова, Емельянова,— и за все, что постарался он вложить в нее, они завтра станут сражаться как за свое собственное.
Как обычно, с репетиции расходились шумной гурьбой. И когда Лихачев затягивал куплеты Моргана «Мы любим доллары, доллары, доллары...», и остальные дружно ревели: «За эти доллары мы рубим людям головы»,— поздние прохожие пугливо сворачивали с тротуара.
25
Как прозрачные тени, скользили по ночному небу разорванные, растерзанные ветром облака; зябкий серпик месяца то прятался, то снова светлел в черных провалах; тоскливо, беспокойно гудели провода.
Уже - сворачивая к своему дому, Клим оглянулся н вздрогнул, заметив шагах в десяти одинокую сгорбленную фигуру. Он узнал Мамыкина.
— Ты здесь? — удивился Клим.—Тебе же в другую сторону.
Когда Мамыкин приблизился к нему, Клим разглядел сумрачное, какое-то потерянное, опущенное книзу Лешкино лицо и встревожился:
— Ты чего, Лешка? — он вспомнил дымчатую овчарку на цепи.— Тебе пора, уже двенадцать, и так, наверное, от отца влетит.
— А ты где живешь? — нерешительно спросил Мамыкин.
— Мы уже пришли.
— Тогда ладно,— сказал Мамыкин.— Пока,— и, слабо пожав Климу руку, побрел прочь.
В его широкой, ссутулившейся спине было что-то жалкое, продрогшее. Зачем он шел за ним всю дорогу?..
— Лешка! — окликнул его Клим.
Но Мамыкин продолжал уходить.
— Слышишь, Лешка,— Клим нагнал его и схватил за рукав фуфайки.— Ты куда?.. Я ведь думал — ты торопишься!..
— Нет,— сказал Мамыкин.— Куда мне торопиться.
— А домой?.,
Лешка непонятно посмотрел на Клима, выдернул рукав, но Клим преградил ему путь.
Лешка шел не домой, некуда ему идти — Клим это ясно почувствовал может быть, он так и прослоняется по безлюдным улицам до утра, как бродячий пес.
— Пошли ко мне. Сейчас же. Пошли.
Клим ожидал, что Лешку придется уговаривать, но Мамыкин только спросил:
— А у тебя меня не погонят?
Пока они поднимались по лестнице и раздевались и Клим ставил на плитку чайник — Лешка молчал, и Клим все время чувствовал, что Лешка о чем-то хочет и не осмеливается заговорить. Он спросил — так, между прочим — потому что не знал, о чем говорить с этим странным парнем, которому негде ночевать и он сидит у него в комнате, на сундуке, угрюмый, молчаливый, растирая окоченевшие на морозе без перчаток пальцы; спросил, потому что вдруг припомнил, что именно об этом хотел спросить еще когда они вышли от Лешки, но из-за пьесы все у него вылетело из головы:
— Зачем у вас иконы везде развешаны? Мать в бога верит?
Лешка вздохнул и, тупо глядя в пол, с натугой сказал:
— Верит. А мне отец в семинарию идти велит.
...Чайник долго бурлил на плитке, а Клим слушал Мамыкина, и в его памяти всплывало, как Лешка, подхлестнутый безудержным озорством, буянил в классе, как он плакал и бил бутылки, узнав об аресте Егорова, как он ворочал совковой лопатой на воскреснике... А Лешка говорил про деда, который был священником, про своих родителей — они с детства учили его молитвам и водили в церковь, и дед, уже выжив из ума, умирая, потребовал от своего сына, чтобы тот, отдал Лешку «в послух» — в монастырь, и как отец, уступая слезам матери, переменил монастырь на семинарию... Что же касается репетиции, то Лешка сегодня должен был идти ко всенощной, в церковь — большой праздник, отец не хотел пускать его в школу...
— Черт-те что! — вскрикнул Клим, ощущая, как его начинает обволакивать плотным туманом.— Да ты что же, отца боишься? Что он тебе сделает? Бить, что ли, станет?.. .
— Всякое случается,— коротко ответил Лешка.
— Как случается?.. Да ты же не слабей его, ты же сам ему такой сдачи дашь!..
— Он — отец,— тихо, даже с некоторым испугом остановил его Лешка, опуская голову на крепкой воловьей шее.—Нельзя на отца руку подымать.
Климу стыдно и жалко было смотреть на Лешку, такого покорного, бессильного, и он обрадовался
