костюме стального цвета уверенными, бодрыми шагами вошел в гостиную и, тоже развернув газету, сел напротив Игоря и широко раздвинул колени, чтобы не помять складки на брюках — первая фраза далась Игорю с трудом, но все-таки он ее произнес точно как задумал, слово в слово.
— Ты смотри, «Водник» опять продул!—обрадованно сказал Максим Федорович и, достав из верхнего кармана карандашик, что-то подчеркнул в газете.
Смолоду он был завзятым хоккеистом, а «Водник» являлся постоянным соперником заводской команды.
— Это все, что ты можешь ответить? — спросил Игорь.
Максим Федорович снова заслонился от сына газетной страницей; видимо, ему не хотелось нарушать настроения отдыха и покоя; Игорь услышал ровный, спокойный голос:
— Ты не сообщил мне ничего нового.
— Значит, тебе все известно?..
— Конечно.
— И ты выгнал его из кабинета?
— Не помню. Должно быть, я просто сказал, что у меня есть приемные дни.
— А если бы он пришел в приемный день? Ты дал бы ему квартиру?..
Теперь он увидел перед собой холодный голубой глаз в досадливом, усталом прищуре.
— Тебя что, уполномочили быть ходатаем?
— Никто меня не уполномочил.
— Тогда в чем же дело?
— Мы учимся с его сыном в одном классе.
— Вот как,— сказал Максим Федорович. Он отложил в сторону «Физкультуру и спорт».— Вот как. Товарищеские чувства... Это похвально. А может быть, скажем, из тех же товарищеских чувств ты как- нибудь бы зашел в мой кабинет?
— Зачем?
— Посмотреть, послушать... Ко мне приходят десятки людей, и семь из десяти говорят о жилплощади.
— И ты всех выгоняешь из своего кабинета?
— Я говорю им: ждите очереди.
— И длинная она, эта очередь?
— Длинная.
— А если у Лапочкина умрет мать прежде, чем очередь подойдет к ним, и вдобавок перезаразит своих детей?..
Максим Федорович окинул сына протяжным, внимательным взглядом, ответил с расстановкой:
— А что я могу сделать?
В его лице с широким, крепко сбитым подбородком, крутыми скулами, тяжелым, высоким лбом было невозмутимое сознание собственной правоты. Игорь чувствовал это, но что-то постыдное, оскорбительное заключалось в этой безысходной правоте. Он стиснул ручку кресла.
— Я не знаю, что я мог бы. Я не директор. Может быть, для начала я дал бы матери Лапочкина путевку в санаторий.
— Ты полагаешь, она одна нуждается в путевке?
— Нет, почему же,—сказал Игорь.— Например, еще моя мать. Ей ведь курорт необходим так же, как и Лапочкиной.
— Твоя мать тоже больной человек, у нее истрепаны нервы и сердце.
— Страшно!.. — усмехнулся Игорь.
Он с мстительной радостью заметил, что попал в
цель. Максим Федорович расстегнул пиджак и поправил и без того лежавший на месте галстук.
— ...И, вероятно, тебе известно, что она ездит вместо меня, а я имею право раз в году...
— Слесарь Лапочкин тоже имеет право...
— Мне кажется, ты вмешиваешься не в свое дело...
— Неужели?..
Максим Федорович прикрыл глаза. Когда он снова открыл их, они были по-прежнему холодны и спокойны.
— Я думаю, прежде, чем учить отца, тебе следовало бы пожить в строительных бараках, попачкать руки машинным маслом, понюхать пороху на фронте, посидеть в директорском кресле. Когда ты пройдешь через это, мы поговорим.
Он знал, что кончится этим. Он знал, что так вот и кончится. И завтра Бугров опять спросит: «Ну, что?» — «Ничего!» Его не убедишь, он скажет, что Ленин в Смольном жевал ржаные корки...
— Что?..
— Ленин в Смольном жевал ржаные корки!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного! Если ты не можешь выстроить дом, то ты можешь хотя бы поменяться с Лапочкиным квартирой.
— А остальных? — Максим Федорович поднялся.— Остальных ты тоже собираешься вселить сюда?
-—Там будет видно! Но так... Так было бы по крайней мере честнее для коммуниста!.. Я думаю!..
— Я думаю! — Максим Федорович приблизился к сыну.— Кто дал тебе право все это думать?
«Бугров, наверное, сказал бы: Революция! — Игорь тоже встал.
— Так вот... Сначала вы сами что-нибудь сделайте для революции, а уж потом — потом! — требуйте жертв у других!
— И сделаем!
— Сделайте! Я в ваши годы уже кое-что сделал!..— крикнул Максим Федорович и широко и быстро шагая, вышел. Когда Любовь Михайловна —ароматная, красивая, в изящном платье — вбежала в гостиную, Игорь сидел в кресле, развернув перед собой газету.
— Что здесь произошло?.. Вы поссорились?..
— Ничего,— сказал Игорь.— Мы обсуждали результаты последнего хоккейного матча.
— Так одевайся—уже пора!
— Я не иду в театр, мама,— процедил Игорь.— Я вспомнил, что завтра у нас сочинение, надо готовиться...
Когда через два дня к нему подошел Боря Лапочкин, отозвал в сторонку и с беспокойством сообщил:
— К нам комиссия приходила... Насчет квартиры... Ты с отцом говорил?..
Он сказал:
— Нет.
— Вот и хорошо,— облегченно сказал Борис.— А то отец все матуху ругает... Так ты смотри — ни полслова!..
— Ни полслова,— сказал Игорь.
24
Близилась генеральная. Директор сказал, что на нее придут, представители районо, райкома комсомола, учителя — и все решится...
Дипломаты клеили цилиндры, запасались гримом, дозубривали тексты. Клим нервничал. Он не был уверен ни в чем — ни в пьесе, ни в артистах. Перед генеральной, на последнюю репетицию не явился Лешка Мамыкин.
Он играл одну из главных ролей. Взбешенный Клим помчался разыскивать его вместе с Лапочкиным, который знал Лёшкин адрес; Клим всю дорогу ругался:— Ну и Мамыкин!.. Вот свинья!..
Иногда ему начинало казаться, что с Лешкой случилось нечто ужасное и спектакль погиб. Но Лешка сидел дома как ни в чем не бывало и читал «Тайную войну против России», которую накануне дал ему
