Клим все смотрел на Олины руки — детские, тонкие, перепачканные клеем и краской, с розовыми рубчиками от ножничных колечек на большом и указательном пальцах.
— Зачем вам столько цветов? —спросил он.
— За них на базаре по рублю дают,— ответила Оля, чуть покраснев.— А вам нравятся?
— Очень,— сказал Клим.
— Хотите, я вам подарю? — в голосе ее было столько наивной радости, что он не смог отказаться.
К ним подсел Мишка, до того игравший с малышом. Он отобрал у девочки ножницы и стал резать сразу несколько сложенных вместе листов.
— Нужно усовершенствовать труд,— сказал он.
Потом пришел Борькин отец,— невзрачный, маленький, с тихими серьезными глазами. Он поздоровался с ребятами — ладонь у него была загрубелая, шершавая, в кожу въелась металлическая пыль.
Игорь уже кончил решать задачу, они собирались уходить, Борькина мать не удерживала их — она за все время не проронила ни слова, только кашляла — знакомым Климу, из глубины рвущимся кашлем. Но отец сказал:
— Ты что же, Борис, товарищей своих отпускаешь? К столу пригласил бы...
— Конечно,— сказал Борис,— оставайтесь.
Мать молча сгребла в передник цветы с клеенки.
— Нет,— заторопился Клим,— нам пора.
Но взглянул на отца Борьки — и остался.
Табуреток не хватало, они с Мишкой уселись на одной. Мать принесла кастрюлю с картофелем.
— Значит, вместе учитесь? — сказал отец.— Хорошее дело, хорошее дело... Борису сейчас трудно приходится — мать вот у нас занедужила... Туберкулез врачи признают, а по-простому чахотка...
— У меня мать тоже туберкулезом болела,— сказал Клим, слишком поздно сообразив, что не следовало этого говорить. И чтобы как-нибудь замять свою оплошность, прибавил:—Эта болезнь мне известна. Прежде всего чистый воздух нужен.
Отец обмакнул картофель в соль:
— Воздух-то воздух, это мы знаем. Да где ж в такой тесноте воздух... Шесть живых душ.
— Надо бы попросторней квартиру найти,— вмешался Игорь.
— Да где ж ее сыщешь?..
— Обязаны дать,— сказал Игорь убежденно.
— Обязаны-то обязаны... Да не одни мы такие...
— О господи! Молчал бы уж лучше! — Борькина мать ожесточенно сверкнула глазами на мужа.— «Не одни мы»... Да разве дадут кому нужно?..
— Снова ты, Маша...— робко попробовал тот остановить жену.
— Снова! Себя не жалеешь — детей бы пожалел! За что ты на фронте кровь проливал?.. Если власть — так пускай сначала придут да посмотрят, а потом уж из кабинетов гонят!
— Маша...
— Да что — Маша, Маша! Выгнали тебя из кабинета — так уж и скажи! Пятнадцать лет за одним станком, а сунулся к директору — так он тебе и кукиш под нос!..
Клим обжегся картошкой.
— Как же так? — переспросил он,— Вас директор выгнал? Да значит ваш директор — бюрократ и мерзавец! Вы бы ему...
— Конечно,— сказал Игорь.— А кто ваш директор?
— Да что там,— проговорил Борькин отец, как бы не расслышав его вопроса.— Мы — люди маленькие, а они — начальство... Что про это толковать...
— Ничего, дай срок, я вот сама к нему отправлюсь, я уж с ним потолкую! Я уж так потолкую, что чертям жарко станет! — Борькина мать отошла к плите, загремела чугунками.
— Свинья ваш директор! — сказал Клим.— Про него в газету написать! А, Игорь?.. Таких самодуров учить надо!..
— Кто ваш директор? — переспросил Игорь.
— Вы ешьте, ешьте, картошка-то со своего огорода, ишь, рассыпчатая какая...— отец Лапочкина подставил кастрюлю поближе к Климу.
— Да чего ты крутишь? — крикнула мать.— Спрашивают — скажи! Пусть знают! — она повернула к ребятам худое, впалощекое лицо в красных отсветах пламени.— Турбинин — его директор!..
...Они миновали сначала Мишкин дом, потом улицу, где обычно сворачивал Игорь, они шли дальше — и думали, думали... Надо же было придумать, как теперь быть!..
И перед глазами Клима опять и опять мелькала Оля с ножницами, шершавые, загрубелые руки Борькиного отца, малыш на полу... И цветы — шуршащие, яркие, мертвые... Как Лапочкин учит уроки? Кажется, это его они упрекали, что он ничего не знает про Гегеля... Нет, не его... Но все равно — а другие? Может, и у других не лучше? Что делать? У нее туберкулез, а тут же дети, общая посуда, одна комната... Бараны! Кто бараны? Это они — тупые, пошлые бараны!..
Ветер превратился в настоящую метель, он рвал фразы и уносил их клочья в гудящую, воющую тьму.
— ...Есть советская власть!.. Горсовет есть!—причал Клим, наклоняясь к Мишке.— Мы... В горсовет... Расскажем...
— Жаловаться?..
— Драться!..
— При чем горсовет... Завод предоставить должен...
И верно: на кого жаловаться в горсовете! Игорю — на своего отца?..
Игорь ни разу не разжал туго стиснутых губ.
— Что делать будем? — крикнул ему Клим.
Игорь не ответил. И когда Клим заглянул ему застывшее, хмурое лицо: «Тебе... поговорить с ним надо!» — Игорь снова ничего не сказал, только еще ниже надвинул на глаза седые, обметанные снегом брови.
23
Турбинины собирались в театр: главный режиссер, который называл Любовь Михайловну «самой талантливой зрительницей города», как обычно, прислал билеты на премьеру. Только что ушел парикмахер — в воздухе еще стоял запах паленых волос — и теперь, сидя в гостиной, Игорь слышал, как мать проказливым, капризным голосом требовала, чтобы отец похвалил ее новую прическу. Потом зашуршал шелк — она одевалась. Фыркнул пульверизатор — отец кончал бриться. Он всегда брился по утрам, наспех, оставляя островки серой щетины снизу подбородка, но в такие минуты, как эти, мог позволить себе роскошь выбриться неторопливо, смягчить раздраженную кожу горячим компрессом, побрызгать одеколоном... Игорь посмотрел на часы. «Большой Бен» показывал семь. «Большим Беном» прозвали старинные стенные часы— Любовь Михайловна очень гордилась ими утверждая, что их бой — копия боя часов на Вестминстерском аббатстве в Лондоне. Однако несмотря на знаменитое родство, часы ходили скверно, то забегали вперед, то отставали, то замирали совсем. Когда Любовь Михайловна созывала целый консилиум из лучших часовщиков, они многозначительно цокали языками, хвалили механизмы, и часы неделю шли без перебоев.
Игорь сверил их по наручным — нет, на этот раз они показывали время точно. Игорь рассеянно полистал газету, заглянул в спальню: отец уже примерял галстук. Игорь отошел от двери и опустился в кресло.
Между ним и отцом издавна установилась граница, которую оба нарушали редко и неохотно. Виделись они мало и привыкли отлично обходиться друг без друга. В их отношениях не было вражды, просто каждый жил в своем мире, несколько ироническое уважение — вот и все, что их связывало, особенно в последние годы. И когда Максим Федорович, хорошо выбритый, посвежевший, в парадном
