Именно таким способом они привыкли выражать свои самые глубокие и нежные чувства.
По школе прокатилось:
— Бугров написал пьесу!
— Памфлет!
— Про дядю Сэма!
— Кто это — дядя Сэм?
— Что это — памфлет?..
Десятый проснулся. Десятый взбудоражился. На уроках переписывали роли. На переменах проверяли вокальные данные. Оказывается, у Володьки Красноперова — недурной голос! А Ипатов играет на гитаре — да еще как! Санька Игонин, конечно, и родился суфлером. Как, ему во что бы то ни стало хочется попасть на сцену?.. Чудак! Суфлер — главная роль в спектакле! Ну ладно, Де Гаспери тебя устроит? Все-таки итальянский премьер... Только одна фраза? Но что поделаешь — на международных конференциях ему больше не полагается...
Необыкновенные дни наступили в жизни Клима. Иногда он готов был самого себя дернуть за ухо: не сон ли все это? Пустяковая пьеска, написанная в два приема, завоевала себе столько приверженцев! А ребята? Что с ними стряслось? Ведь это те же самые, те же самые ребята... Или, как луну, он видел их до сих пор с какой-то одной стороны?..
Как и обещал директор, на первую же репетицию явился настоящий артист из областного драмтеатра — с досиня выбритыми щеками, слегка напудренный, молодой, самоуверенный.
— Александр Мишурин,— представился он, грациозным жестом приподняв шляпу.
Кто-то засмеялся. Мишурин строго посмотрел на ребят, потер руки, оглядел полупустой холодный школьный зал.
— Ну-с, где пьеса? — он небрежно, мизинцем, пролистал тетрадку.— Из сборника для самодеятельности переписали?
— Нет,— сказал Мишка,— это Бугров написал.
— Бугров?..— Мишурин уставился в потолок: —
Шекспир, Мольер, Кальдерон... Бугров?.. Не слышал.
Читая, он делал замечания: гитару — выкинуть, Черчилль — не цыган... Почему Трумэн падает на колено?..
Клим возразил. Мишурин слушал, выпятив розовую нижнюю губу.
— Видите ли, я воспитан в традициях системы Станиславского... Вы слышали, что это такое?..
— Нет,— сознался Клим,— но поймите, «Дядю Сэма» нужно ставить, как «Мистерию-буфф»... Чтоб смешно было!
— А вы знаете, кто ставил «Мистерию-буфф»? Мей-ер-хольд! — Последнее слово Мишурин выговорил со зловещей интонацией.
Он ушел, перераспределив роли и спутав все планы ребят.
— А ну его к бесу, этого типа!—возмутился Лихачев.— Давайте сами ставить! Без режиссера!
— Верно, ребята! Пусть Клим сам будет режиссером!
И Клим стал режиссером.
Когда в условленный день Мишурин снова пришел в школу, репетиция шла полным ходом. Подбодряемый дружескими советами, Пашка Ипатов корчил на сцене зверские рожи, вращал в зубах сигару и вообще старался походить на Черчилля.
— Вы уже начали! — недовольно произнес Мишурин.
— Начали,— подтвердил Клим.
— Гм... Вы, может быть, без меня и закончите?
— Пожалуй,— словно извиняясь, согласился Клим.
— Вот как?.. Ну, что ж, в таком случае не буду мешать...
Артист несколько минут наблюдал за репетицией, потом хмыкнул, громко сказал: «Балаган!» — и пошел к выходу.
— Мейерхольд! — закричал ему вдогонку Лапочкин.
Клим несколько вечеров с карандашом в руках читал Станиславского.
— Вживайтесь в образы! — внушал он ребятам, страдальчески кривясь,— запомните: вы дипломаты, политики, бизнесмены!.. Мамыкин, что ты порхаешь, как Уланова? Ты должен ходить, как все твои предки до десятого колена — богачи, лорды, банкиры!
— А кто их знает, как ходят эти лорды и банкиры!..— говорил Мамыкин, обескураженно переминаясь с ноги на ногу.—Что я с ними, чаи гонял?
Игорь, до того лишь молчаливо присутствовавший на репетициях, неожиданно прыгнул на сцену и очутился рядом с Лешкой.
— Леди и джентльмены! — торжественно произнес он и плавным, легким движением правой руки описал над головой полукруг. При этом лицо его слащаво улыбалось, а глаза хранили высокомерное, выражение.— Леди и джентльмены! — повторил он и вторично взмахнул рукой.
Клим обрадовался:
— Вот! Видали?
— А ну, еще раз! — восхищенно закричал Мамыкин.— Ловко!
С тех пор Игорь стал главным консультантом и помощником Клима. Он великолепно гнусавил «бонжур», учил дипломатов с великосветской непринужденностью снимать перчатки и рассказывал биографии всех действующих лиц.
— Откуда тебе это известно? — изумлялись ребята.
Игорь посмеивался. Из всего класса только Бугров и Гольцман знали, что Турбинин готовится в институт международных отношений.
Мало-помалу репетиции начали затягиваться до полуночи. Бугров и Турбинин были требовательны, но слухи о пьесе разлетелись уже по всем школам города— и ребята не роптали. Даже Лапочкин, который получил подряд две двойки по тригонометрии. В самых комических местах его лицо принимало теперь выражение мировой скорби. Клим, чувствуя себя виноватым, обещал зайти к нему и помочь по математике. Завтра же.
Мишка не был злопамятен. Он давно простил Игорю и Климу тот разговор, когда они обозвали ребят стадом баранов. Однако на этот раз он не удержался:
— Так-то вот, мудрецы и поэты,— сказал Мишка, когда они вышли от Лапочкина.
Где-то на крыше беспомощно и зло, словно крылья птицы, которой уже не взлететь, хлопал полуоторванный лист железа
— Заткнись! Нашел время...
Мишка протяжно вздохнул и сунул нос в воротник, пытаясь укрыться от ветра, хлеставшего режущей, как стекло, снежной крупой.
Клим, расстегнув пальто, жадно глотал колючий воздух. Как будто, вливаясь в бронхи, он мог остудить палящий стыд от воспоминания о том разговоре, на который намекнул Мишка, о собрании, когда с неистовым упорством он требовал исключить Лапочкина из комсомола.
Он нащупал в кармане лоскутки бумаги — голубой бумажный цветок, что на прощанье подарила ему Оля, младшая сестренка Бориса Лапочкина. Пальцы впились в проволочный стебелек.
Он сам не понимал, отчего так потрясли его именно эти цветы. Не убогая комнатенка, в которой все вопило о бедности и нужде; не стены с бурыми потеками под потолком; не ребенок в короткой рубашонке, ползавший прямо на грязном половике; не мать Лапочкина с худым желтым лицом и костлявыми локтями; не сырой, удушливый воздух, в котором все запахи забивал пронзительный запах щей; не это поразило его, а то, что повсюду — на подоконнике, на столе, на обеих кроватях, загромождавших почти всю комнату,— всюду виднелись полоски цветной бумаги и горки пестрых, ярких искусственных цветов. Их изготавливали всей семьей — малыш лет шести раскрашивал бумагу, девочка постарше — Оля — с такими же, как у Бориса, светлыми, почти белыми волосами, запле тенными в жиденькие косички, привычными движениями резала бумажные листы ножницами, мать нанизывала на проволоку разноцветные лепестки. Пока она очищала от картофельной шелухи кухонный столик, пока Игорь и Борис, примостясь за ним, решали задачу,
