Доминик резко повернулся, чтобы посмотреть, кто вышел, оказалось, что это Лесли Армиджер. Он почти бежал и явно испытывал облегчение, будто заново родился. Старые перчатки, выброшенные им после покраски садового сарайчика, оказывается, впитали множество всевозможных жидкостей, включая креозот, битумную смолу, масляные краски и лаки, но крови на них не было. Едва увидев их, Лесли с облегчением рассмеялся. А он-то, дурак, навоображал себе черт-те что, вконец извелся. И все — из-за каких-то древних безобидных перчаток, выброшенных на помойку. По сути дела, его положение после этой бури в стакане воды не изменилось, но теперь ему верили гораздо охотнее. В итоге Лесли и сам почувствовал себя куда лучше. И это чувство освобождения, пожалуй, с лихвой возместило ему все пережитые страхи.
Сержанта-детектива Фелза вызвали с допроса, потому что к нему пришел посетитель, но Лесли не знал, кто он и связан ли визит с расследованием убийства его отца. Не знал и знать не хотел. Он держал путь домой, к Джин, был на свободе и, более того, почти полностью реабилитирован. Лесли поклялся себе, что больше никогда не позволит страху так легко овладеть им.
Спустя десять минут Джордж, наконец, вышел поговорить с сыном, да и то лишь затем, чтобы сообщить, что ему все-таки придется задержаться, возможно, на несколько часов, и что Дому лучше отправиться домой на автобусе. Стало быть, здесь ему не очистить душу признанием, это очевидно. Не успел он разомкнуть одеревеневшие губы и вымолвить хоть слово, как отец скрылся за дверью.
Чувствуя себя потерянным, Доминик поднялся и пошел домой. Больше ничего и не оставалось. На вопросы Банти он отвечал односложно, с унылым видом сел пить чай, безучастно проглотил его и уединился в своем уголке с учебниками, которых даже не замечал, потому что терзался тревогой и был как в тумане. Мать заподозрила, что у него начинается простуда, но Доминик с таким раздражением отверг ее попытку поставить ему градусник, что диагноз пришлось пересмотреть. У него что-то с головой, решила мать. И ему нужна не я, ему нужен отец. Интересно, что у них за дела?
Джордж вернулся только без двадцати десять, усталый и телом, и душой; в таком настроении к нему лучше было не лезть с расспросами. Банти покормила его и оставила в покое, прекрасно понимая, что в голове мужа бродят тревожные мысли и вскоре он поделится ими с нею. Наконец Джордж устало откинулся на спинку кресла и без малейшей радости в голосе проговорил:
— Что ж, всему конец, остались ликованья. Мы только что арестовали подозреваемого по делу Армиджера. Обвинение предъявлено Китти Норрис.
Восклицание Банти потонуло в громком скрипе стула Доминика. Он вскочил и, дрожа, пискляво выкрикнул:
— Нет! — а потом с тупым отчаянием обратился к отцу: — Пап, ради бога, мне надо поговорить с тобой об этом деле. Это очень важно. — Он умоляюще посмотрел на мать, губы его дрожали. — Мамочка, очень тебя прошу, ты не против, если…
— Ладно, ладно, дорогой, — сказала Банти, неторопливо нагружая поднос, словно ничего необычного не произошло. — Пойду мыть посуду.
Благодаря матери все, как обычно, вдруг предстало в спокойном, обыденном обличье, и Доминику захотелось попросить ее остаться, но он должен был поговорить с Джорджем наедине. Она убрала со стола, легонько задела Доминика по уху сложенной скатертью, когда убирала ее в шкаф, и унесла поднос на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Отец и сын остались одни и беспомощно смотрели друг на друга. Никто больше не сомневался, что в семье наметился серьезный разлад.
Джордж не меньше Доминика хотел бы избежать его: он устал и пребывал в скверном расположении духа. А тут еще этот несчастный ребенок нарывался на ссору, которую, возможно, не удастся предотвратить даже обоюдными усилиями.
Что проку гадать, как лучше подойти к делу? Главное — сделать его.
— Ты знаешь, я был возле участка, когда Китти Норрис пришла просить о встрече с тобой, — в голосе Доминика слышались нотки отчаяния. — Я разговаривал с ней. Она рассказала мне всю эту историю о том, как столкнула Армиджера с лестницы, потому что он… он оскорбил ее. Но она говорила, что убила его, а ведь это не так! Она его не убивала! Ты должен мне поверить. Она ушла и оставила его там без сознания, только и всего. Она сказала…
— Не знаю, с какой стати мы вообще должны обсуждать эту тему, — проговорил Джордж, стараясь выказать терпение, но не имея ни малейшего желания копаться в деле, с которым все было ясно, — но если ты ждешь, чтобы я доставил тебе удовольствие, пожалуйста. Если она оставила его там оглушенным, то как же она узнала, что голову ему проломили бутылью шампанского? Если она его не убивала, если ушла с места преступления, а кто-то вошел и прикончил его, то как она узнала, каким образом это было сделано? В газетах сообщалось только о том, что он скончался от черепных травм. Вот и скажи мне, откуда она это узнала, если невиновна?
Значит, они выудили у нее эти сведения своими ловкими приемами, спрашивали и переспрашивали, вставляли хитрые замечания, пока она не выдала себя. Доминик возненавидел их всех, даже отца, но больше всего — самого себя, за то, что допустил такой ужасающе глупый просчет. Ему следовало бы знать, что она настоит на своем и выложит им все. Ведь Лесли нужно спасать любой ценой, этого Лесли, который, слава Богу, не пожелал на ней жениться, дурак несчастный, Лесли, которого она все еще так безумно, так мучительно и безнадежно любила. Медленно и осторожно Доминик сел за стол, оперся потными ладонями о его полированную поверхность и громко, но хрипло заявил:
— Она знала, потому что я ей сказал.
Он был рад, что сидит. Так оно безопаснее, и черт с ним, с достоинством. Кабы он стоял, у него могли бы подогнуться колени. Джордж подался вперед и тяжело встал. Упершись руками в стол, он тучей навис над сыном, и Доминик сник. Ему захотелось закрыть глаза, но он решил держаться до конца, потому что сам напросился на скандал и жаловаться ему было не на кого.
— Что? Что ты сделал? — переспросил Джордж.
— Сказал ей. Я считал, что ей не надо было признаваться вам в присутствии на месте преступления. Ведь Китти собиралась сказать вам, что убила Армиджера, но не знала, что его забили насмерть. Китти думала, что он разбил себе голову, когда свалился с лестницы. Но я-то знал, что это не она, поэтому обязан был развеять ее заблуждение. Я должен был ей сказать. Не мог не сказать. — Преисполненный отчаянной решимости, он с вызовом выпалил: — Я поступил правильно!
После страшного молчания, похожего на падение в пропасть, Джордж сказал:
— Спустить бы с тебя шкуру.
Доминик всем своим измученным сердцем жаждал именно такого наказания, но чутье подсказывало ему, что порки не будет. Уже два года как отец перестал хвататься за ремень. Теперь Доминику придется заплатить гораздо более высокую цену, а душевная боль будет острой и долгой, как никогда прежде.
— Я знаю, — уныло проговорил он, — но я должен был так поступить. Ничего другого не оставалось. А теперь вот вижу, что только напортил ей вместо того, чтобы помочь.
— Напортил или нет, но из-за тебя мы теперь не сможем оценить степень ее искренности. Полагаю, о других последствиях ты догадываешься сам, — сурово сказал Джордж.
Да, Доминик знал. Он подточил фундамент дома, расшатал опоры, на которых держится крыша. Он не допускал и мысли, что мог натворить такое. На миг его сердце разорвалось на две половинки. Одна принадлежала потрясенному и строгому отцу, другая — несправедливо обвиненной и брошенной в тюрьму Китти. Доминик даже пожалел, что не может лечь и умереть.
— Придется доложить об этом шефу, — сказал Джордж. — Себя я виню больше, чем тебя. Остается лишь признаться начальству, что я уже давно стал болтуном. Я не имел никакого права делиться с тобой сведениями, это было противозаконно. Я обязан был знать. Глупо было надеяться, что ты будешь всю жизнь держать язык за зубами.
И все же Джордж надеялся. Даже был уверен. И никогда не ставил под сомнение свою осмотрительность.
Ну, а Доминик только теперь осознал, сколь велика была цена безвозвратно утраченного доверия отца.
— Мне было трудно сделать это, — признался он и поежился. — Ведь раньше такого никогда не бывало.
— Одного раза достаточно. Утром я должен буду пойти к суперинтенданту Дакетту и взять всю вину на себя. Это будет честно и справедливо.
