вспыхнуло с новой силой, и Филип понял: в его распоряжении лишь несколько мгновений, иначе огонь пожрет и его, и Эмму. Он наклонился и, ухватив лежащую девушку за руку, сдвинул ее в сторону, что дало возможность открыть дверь пошире — ровно настолько, чтобы мгновенно вытащить Эмму наружу и тут же снова захлопнуть дверь, оставив ревущего демона внутри.
Он успел заметить, как задымленная комната озарилась огненным всполохом, опалившим ему волосы и брови. Филип легко вскинул обмякшее, бесчувственное тело Эммы на плечо и чуть ли не покатился вниз по ступенькам. Еще один язык пламени вырвался из-под двери и метнулся вдогонку беглецам, но смог, как показалось Филипу в тот момент, только лизнуть его пятки. Лишь впоследствии, осмотрев башмаки, юноша понял, что лестница уже горела у него под ногами.
Когда Филип добрался до дверей, ведущих на улицу из каминного зала, голова его кружилась и ноги подкашивались. Он боялся, что упадет вместе со своей драгоценной ношей, а потому присел на каменные ступени и, стянув покрывавший лицо дымящийся обрывок рубахи, стал жадно вдыхать свежий, чистый воздух.
Первое время он не очень четко видел и слышал: все, происходившее вокруг, казалось расплывчатым и отдаленным. Он даже не заметил, как во двор галопом влетел Хью Берингар в сопровождении стражников, и узнал о прибытии подмоги, лишь когда к нему подошел брат Кадфаэль. Монах мягко высвободил Эмму из объятий юноши, поднял ее на руки и сказал:
— Ты славный паренек. Не бойся, я отнесу ее вниз. Пойдем с нами. Обопрись на меня, вот так вместе и спустимся. Давай найдем тихий уголок и посмотрим, что я смогу сделать для вас обоих.
Неожиданно Филип вздохнул, лицо его стало пепельно-серым. Не доверяя своим ногам, а потому не решаясь встать, он с ужасом в голосе спросил:
— Она…
— Она дышит, — успокоил его брат Кадфаэль. — Идем, поможешь мне о ней позаботиться. Надеюсь, что с Божией помощью с ней все будет в порядке.
Открыв глаза, Эмма увидела чистое, ясное небо и склонившиеся над ней озабоченные лица. Одно из них, как всегда дружелюбное и внимательное лицо брата Кадфаэля, девушка узнала сразу, хотя и понятия не имела, откуда здесь взялся монах, как, впрочем, не осознавала, где она сама и что с ней. Другое лицо склонилось настолько близко, что его трудно было рассмотреть, и выглядело оно по меньшей мере странно: вся его верхняя часть была измазана копотью и сажей, которую пробороздили извилистые ручейки засохшего пота. Над висками курчавились опаленные волосы. Но с этого лица на нее взирали чистые, как небо над головой, ясные карие глаза — взирали с такой бесконечной любовью и преданностью, что это измазанное лицо, и прежде-то не отличавшееся особой красотой, дарило ей успокоение и казалось самым привлекательным из всех, какие ей случалось видеть. Лицо, которое она видела в последний раз перед тем, как оно превратилось в пылающий факел, воплощало в себе честолюбие, алчность и жестокость, укрывшиеся под лицемерной маской благородства и красоты. Это же лицо, простое и непритязательное, открывало иную, истинно прекрасную сторону человеческой натуры.
Лишь когда она легонько пошевелилась и Филип сразу же изменил позу, чтобы ей было удобнее, Эмма поняла, что покоится в объятиях этого человека. Чувства постепенно возвращались к ней, вернулась и боль. Ее голова лежала на его груди, щека была прижата к тунике. Грубой, домотканой тунике — обычной одежде ремесленника. Конечно, ведь он же сапожник. Никудышный мальчишка из семьи мастерового. Что можно было сказать по этому поводу? От юноши все еще пахло дымом и палеными волосами, хотя Кадфаэль и хлопотал вокруг с кружкой воды из колодца. Никудышный мальчишка примчался за ней в манор и вынес ее из огненного ада. Неужто она так много для него значила? Она, маленькая, никчемная девчонка…
— Она открыла глаза, — взволнованно прошептал Филип, — смотри, она улыбнулась.
Кадфаэль склонился пониже:
— Как ты себя чувствуешь, дочка?
— Я жива, — пролепетала девушка едва слышно, но с несомненным удовольствием.
— Жива-живехонька. Благодари за это Господа, ну а уж после него, конечно, Филипа. Ну а сейчас лежи спокойно, а я поищу плащ. Тебя надо будет завернуть потеплее, потому как скоро может начаться озноб. И тебе будет больно, бедная моя девочка, ты сильно обожгла руку, а смягчающих мазей у меня с собой нет, и я не смогу по-настоящему помочь тебе, пока мы не вернемся в обитель. Постарайся держать руку в покое: чем меньше будешь ею шевелить, тем лучше. Скажи, как это получилось, что ты цела и только рука обгорела?
— Я сунула ее в жаровню, — промолвила Эмма, вспоминая случившееся, но тут же увидела, как испуганно расширились при ее словах глаза Филипа, и неожиданно поняла: она не должна ожесточать чистое сердце этого юноши рассказом о лжи, вероломстве и подлости. Когда-нибудь она непременно поделится пережитым, но не с Филипом.
— Он напугал меня, — промолвила Эмма, осторожно пытаясь исправить ошибку, — и я с перепугу схватилась за жаровню. Я не хотела устраивать такой пожар…
Между тем Хью Берингару и его стражникам удалось собрать растерянных слуг и организовать работу по спасению того, что еще можно было спасти. Наружные постройки поливали водой, так как дом продолжал полыхать, разбрасывая вокруг искры и обломки горящего дерева. Необходимо было спасти эти строения, чтобы было где разместить скот, да на первое время и людей. Деревянное крыло сгорело уже почти полностью, но было очевидно: лишь через несколько дней жар спадет настолько, что можно будет попробовать отыскать в золе обгорелые кости Иво Корбьера.
— Поднимите меня, — попросила Эмма, — я хочу осмотреться.
Филип поднял девушку и усадил на зеленую траву рядом с собой. Они сидели в дальнем углу двора, привалившись спинами к забору.
Окружавшие двор хлева и амбары, обильно политые водой, поблескивали в лучах вечернего солнца. У господского дома все еще суетились люди, передавая по цепочке полные ведра. Когда жар спадет, в уцелевшей каменной части дома найдется кров и для животных, и для людей. Почти всю утварь удалось сохранить, и, если даже пожар повредил запасы, хранившиеся в подвале, едва ли он мог загубить их полностью. Нынче лето, а стало быть, никто не замерзнет и не оголодает, ну а до наступления зимы кто- нибудь да позаботится о восстановлении дома. В конечном счете этот ужасный пожар унес всего лишь одну человеческую жизнь.
— Он мертв, — промолвила Эмма, глядя на дымящиеся руины, откуда вынесли ее, но не Иво.
— Увы, это так, — просто ответил Кадфаэль. Монах мог лишь догадываться, но девушка знала точно — Иво не мог спастись.
— А что с другим? — спросила она.
— С Турстаном Фаулером? Его взяли под стражу. Теперь им займется сержант. Я уверен, — мягко добавил монах, — это он убил твоего дядю.
Эмма ожидала, что при приближении Берингара и стражников сокольничий вскочит на коня и попытается скрыться, но, если поразмыслить, с какой стати ему было бежать. Ведь, когда он уезжал из Шрусбери, никто его ни в чем не подозревал. В аббатстве все были уверены, что Эмма отправилась домой, в Бристоль. Почему они — монах, Хью и, в первую очередь, Филип — решили, что ей грозит опасность, и примчались сюда? Девушке предстояло многое узнать, так же как и о многом поведать. Но на это у нее еще будет время. Сейчас же она могла лишь радоваться вновь обретенной жизни. Сердце ее переполняла благодарность, и, кажется, в нем зарождалось новое, еще не изведанное ею чувство.
— Что его ожидает? — поинтересовалась девушка.
— Ну, он, ясное дело, во всем признается, но попытается переложить большую часть вины на своего лорда.
Кадфаэль полагал, что Турстану не избежать отправки на галеры, и это, по мнению монаха, было только справедливо, однако Эмме он ничего говорить не стал.
Счастье избавления от неминуемой гибели было столь велико, милосердие, излившееся на нее, столь безгранично, что Эмма не могла не сочувствовать и не желать добра всем, даже тем, кто не заслуживал снисхождения.
«Это прекрасно, — подумал Кадфаэль, — и упаси меня Господи огорчить ее неуместной обмолвкой».
— Тебе холодно? — нежно спросил Филип, почувствовав под рукой легкую дрожь ее тела.
