Мы взяли в руки учебники и свесили ноги на пол. Подумать только, как удобно! Кровать была одновременно и кроватью, и столом, и партой.
— Начинаем урок Конституции, — сказала Марина Генриховна. — Права и о...
На букве «о», колесиком застрявшей у нее в губах, учительница споткнулась, и слово «обязанности» ей не удалось выговорить.
Круглое, доброе (все круглые — добрые) лицо у Марины Генриховны вдруг вытянулось, и она, закусив губу, уставилась на наши ноги. Это было живописное зрелище. Обувь всех времен и народов, от русских лаптей до индейских мокасинов, украшала наши стопы.
В этой фразе перед словом «обувь» пропущен эпитет «драная». Но именно он, как мы поняли, и заставил добрую Марину Генриховну закусить губу.
— Какой следующий урок? — с непонятной дрожью в голосе спросила она.
Я был старостой, и я сказал:
— Пение.
— Урок Конституции переносится на урок пения, — сказала Марина Генриховна и, набросив на плечи шаль — волшебную шаль, сразу превратившую ее в Снегурочку, — выбежала из школы.
Дальнейшее нам известно по рассказам колхозников.
Марина Генриховна, сама не своя, влетела в правление и, наскочив на председателя артели — задумчивого и тихого, как омут, Антона Филимоновича, — потребовала, чтобы ее немедленно соединили по телефону с секретарем райкома партии Андреем Захаровичем.
Председатель даже бровью не повел в сторону учительницы. Душой и ухом он был там, на фронте. Ухом даже больше, чем душой, потому что слушал в эту минуту сводку Совинформбюро, обняв, как родного, похожий на скворечник громкоговоритель. Как он сам рвался туда, на фронт, чтобы там, в бою, громить врага, а не здесь, в тылу, воевать с бабами! Вот и еще одна свалилась на его голову. Самого секретаря ей подавай! А дело (лицо председателя затуманила печаль) — дело небось выеденного яйца не стоит.
— У тебя что? — тихо спросил он.
— У меня дети! — громко, как глухому, крикнула Марина Генриховна.
Так и есть. За детей пришла просить. Ну и настырная эта учительница! Не успела приехать откуда-то из Прибалтики, оглядеться, а уж требует: вынь да подай! А где он возьмет, если война и все — для фронта, для войны и победы. Секретарю хочет жаловаться? Пусть. Турнет ее секретарь.
Председатель покрутил у аппарата ручку и спросил:
— Шура? Главный дома или в хозяйстве?
Телефон зашуршал, словно транслируя переселение тараканов, и вдруг весело крикнул:
— Андрей Захарыч? У себя. Соединяю.
— Высказывайся, — предложил председатель и протянул трубку Марине Генриховне.
Учительница прижала трубку к груди и... заплакала.
— Алло! — заволновалась трубка. — Алло! Кто говорит?.. Кто плачет?..
— Это я плачу, — сказала учительница, — Марина...
Трубка крякнула и голосом Андрея Захарыча спросила:
— Что там у тебя?
— У меня дети.
— Не совсем ясно.
— У меня дети, — сказала, всхлипывая, Марина Генриховна. — Раздетые и босые.
— Теперь ясно. Передай трубку председателю. Филимоныч? Собери правление и реши вопрос о покупке... Сколько их там у тебя, эвакуированных? Тридцать девять?.. О покупке в сельпо сорока пар валенок. Одни про запас пусть будут.
Антон Филимонович пытается возражать и бросает в трубку кажущиеся неотразимыми слова:
— Все для фронта, Андрей Захарыч.
— Неправильно толкуешь, — возражает трубка. — Все для фронта и все для будущего. А дети и есть наше будущее. Понимать надо. Об исполнении доложи.
...Мы сидели на кроватях, поджав под себя ноги, и ждали урока Конституции. От скуки мы быстро- быстро делали «вдох-выдох», и бледный парок, вылетавший из наших ртов, напоминал милую детскую забаву: нам казалось, что мы пускаем мыльные пузырики где-нибудь на набережной Фонтанки.
Открылась дверь, и на пороге появилась Снегурочка. Она была не одна. Следом за ней в спальню- столовую-класс ввалились четыре веселых, бородатых Деда Мороза, и у каждого из них за спиной было по мешку. Чего? Мы так и впились в них глазами.
«Сахар», — подумал веривший во все неосуществимое Грошик.
«Хлеб», — решил не любивший хватать звезд с неба Спичка.
«Солома», — определил потерявший веру во все доброе Донкихот, то есть я.
Деды Морозы, ухмыляясь, развязали мешки и высыпали на пол целую гору... валенок.
Отнеслись мы к этой волшебной горе по-разному.
Грошик, веривший во все несбыточное, вдруг усомнился в реальности происходящего и, теребя меня за рукав, проговорил:
— Что это? Нам? Не может быть!
Спичка, знавший цену вещам, обрадованно забубнил:
— Давай, давай, давай!..
А я, самый сдержанный из троих, соскочил с кровати и, напялив на ноги первую попавшуюся пару валенок, задал трепака.
Голос учительницы напомнил нам о том, где мы находимся.
— Сейчас не урок народного танца, — сказала Марина Генриховна, — сейчас урок Конституции. Прошу сесть за парты...
Вечером мы трое — Грошик, Спичка и я, Донкихот, — поклялись страшной клятвой — через пятнадцать лет, день в день, где бы мы ни были, приехать на Алтай и подарить Марине Генриховне каждый по... Стоп! Что подарить — было тайной, которую мы поклялись свято хранить все эти пятнадцать лет.
И вот я еду на Алтай. Я, Донкихот, а еще Дядя-достань-воробышка, моряк-гарпунер с флотилии «Слава», и один везу в далекое алтайское село то, что мы должны были привезти втроем. Эх, Спичка, Спичка!.. Эх, Грошик, Грошик!.. Прежнее детское неверие во все доброе просыпается в моем сердце, и я почем зря отчитываю своих забывчивых друзей. Ведь писал же, напоминал! И Спичке, директору целинного совхоза, и Грошику, известному артисту. Ни ответа ни привета. Пришлось одному купить три пары изящных женских бурок (чего стоило выведать у Марины Генриховны размер ее ноги!) и одному везти их в далекое алтайское село.
Вот и оно. А где же наш дом-класс, дом-столовая, дом-спальня? Давно уж нет. На его месте стоит светлое, просторное, двухэтажное здание школы-интерната, а на припудренном снежном крылечке, все такая же маленькая, но располневшая — графинчик на ножках, — встречает меня директор Марина Генриховна. закутанная в волшебную шаль Снегурочки.
Марина Генриховна берет меня под руку и ведет в свой кабинет. Расспросам и поцелуям нет конца. Но «самое-самое» я берегу под конец. Раскрываю чемодан и —
— Примите, пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, от меня подарок — валеночки. И еще примите подарок. Тоже валеночки. Но уже не от меня, а от Спички. И еще примите — от Грошика. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом месте...
Марина Генриховна, конечно, сразу припоминает, что было пятнадцать лет назад на этом самом месте.
— Милый ты мой! — тянется она ко мне, да так и застывает с простертыми вперед руками: по коридору школы с чемоданом в руках (мы видим это сквозь стеклянную дверь кабинета) идет... Спичка.
Я едва успеваю спрятаться сам и спрятать подарки. Спичка входит, и после поцелуев: — Пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, примите подарок: от меня, раз, валеночки, от Грошика, два, валеночки, от Донкихота, три, валеночки. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом...
Последние слова не успевают слететь у него с губ: Спичка, а вместе с ним и я и Марина Генриховна видим идущего по коридору... Грошика.
Спичка едва успевает спрятаться сам и спрятать подарки. Грошик входит и — сами понимаете:
