Каждый такой бой, каждый шаг — это великое преодоление себя.
Красное знамя на куполе рейхстага — победа! В 15 часов 2 мая 1945 года Берлинский гарнизон капитулировал. Конец войне! Конечно, радость безбрежная. Солдатский салют из личного оружия. Обнимаемся, жмем друг другу руки, выпиваем за победу. Поминаем тех, кто не дожил до этого дня. По официальным данным, при штурме Берлина наши потери составили 300 тысяч человек.
С тех пор прошло более шестидесяти лет. Автографы воинов, в том числе и мой, на рейхстаге стерты, но никогда не стереть, не вычеркнуть нашу победу в смертельной схватке с фашизмом. Никогда не утихнет боль утрат, скорбь о погибших. Мы воевали. Мы победили. Великая Отечественная война была, есть и будет для нас святой. Надеюсь, что она будет такой и для будущих поколений.
Каждый участник штурма Берлина не сомневался, что долгожданная победа будет за нами. Но никому из нас не дано было знать, доживет ли он сам до самого светлого, воистину святого праздника Победы.
Иногда в день Победы меня поздравляют с «праздничком». Я обязательно напоминаю, что это праздник из больших букв — ПОБЕДЫ.
...С фашистским зверем у меня были особые счеты. Об отце я уже писал. Бабушку Маню и дедушку Пиню Вайнтруб, которые не успели эвакуироваться, фашисты закопали в землю живыми.
Бабушка возглавляла виноградческую бригаду в колхозе. Дедушка возил молоко с фермы на сепараторную. У него одна нога не сгибалась. В гражданскую войну к ним в дом ворвались бандиты, их тогда было много, и потребовали золото: раз еврей — значит есть. Ходил такой анекдот о еврейском золоте. Бандиты спрашивают: «Золото есть?» Еврей отвечает: «Есть, и много. Сара, иди, за тобой пришли!». У дедушки золота не было. В отместку один из бандюг прострелил ему ногу.
В дни летних школьных каникул я приезжал к ним в гости и был счастлив, когда дедушка разрешал мне управлять лошадью. Вообще, им было со мной нескучно. Известно, что утки едят и одновременно пьют воду. Когда бабушка их кормила, я постепенно отодвигал от кормушки посуду с водой и утки бегали от кормушки к воде и обратно. Мне это очень нравилось. Бабушке — не очень. Я любил подбрасывать молодых индюшат, чтоб они летали. Они летали плохо. После моего «эксперимента» больше половины уже не только не летали... Бабушке это совсем не нравилось. Она говорила: «Иосиф, чтоб ты лопнул!» Это у нее было самое ужасное ругательство. Несмотря на мое не совсем примерное поведение, дедушка и бабушка радовались, когда я приезжал к ним в гости. Думаю, что радовались и когда я уезжал. Они были для меня примером трудолюбия и порядочности. После войны я был в селе Синюхин Брод, где они жили до войны. Сельчане тепло вспоминали о их доброте и способности сопереживать чужой боли. Искренне, со слезами на глазах, говорили они о их мученической смерти.
Их сын Юра, мой дядя, погиб на войне. Вот ответ на запрос о его судьбе: «
Двадцать семь воинов пали в бою, а те, кому они спасли жизнь, только через полвека обещают реконструировать могилу и назвать их имена. Это письмо не нуждается в комментариях. Скажу лишь, что отношение к фронтовикам и особенно к воинам, павшим в бою, является показателем морального климата общества.
Моя тетя Муся Вайнтруб вышла замуж за военного летчика. Он погиб в первые дни войны. Тогда погибли и попали в плен многие. Тетю Мусю война застала в Ворошиловграде. Я помню ее. Она была очень красивой. Блондинка, голубые глаза. Все было при ней, и все было на месте. Совсем не была похожа на еврейку. Она долго жила в оккупации. Правда, свекровь, украинка, обычно сопровождала ее на работу и старалась встретить после работы. Боялась, что какая-то сволочь выдаст невестку фашистам. Обошлось. Когда Ворошиловград освободили, тетя Муся пошла на фронт медсестрой. Ее свекровь писала, что невестка спасла жизнь многим раненным бойцам. Была награждена двумя орденами за мужество и храбрость. Погибла, когда выносила раненого с поля боя.
Муж моей тети Жени, Иосиф Нахманович, в начале войны попал в плен. Бежал из плена и прятался на квартире первой жены-украинки. Кто-то его выдал. Вместо него в полицию, рискуя жизнью, пошел брат жены. Обошлось. После очередного доноса арестовали. Когда группу военнопленных вели на работу (в ней был и мой родственник), они разоружили конвой и бежали. Около двух лет он прятался в каменоломнях возле Одессы. Во время наступления на Одессу, весной 1944 года, мы встретились, когда разведчики прочесывали катакомбы. Он меня узнал, я его — только по голосу: так он изменился за годы плена и мытарств!
Шел тяжелый бой. Командир взвода разведки должен быть вблизи командира полка. Я отдал всем, кто прятался в катакомбах, продовольственные запасы разведчиков и почти полную канистру спирта. Попрощался с дядей и договорился после войны отметить нашу встречу. Не довелось. Его призвали в армию и в боях за освобождение Молдавии он погиб. Ко мне судьба была благосклонна. Из пяти членов нашей семьи, воевавших с фашистами, в живых остался я один. Дошел до Берлина и расписался на рейхстаге.
После капитуляции фашистской армии наш 271-й стрелковый гвардейский Берлинский полк был передислоцирован в город Дрезден. Сразу после войны на должность командира взвода разведки назначали офицера. Я был в этой должности полтора года. Для войны это солидный срок. Если к этому добавить, что полк, в котором я воевал последние два года войны, по официальным документам, только 8 дней не участвовал в боевых действиях.
Меня назначили парторгом 3-го батальона. Того самого батальона, в котором я начинал службу стрелком 9-й стрелковой роты.
Во время войны и некоторое время спустя парторги не избирались, а назначались. В партию я был принят после удачного рейда полковых разведчиков в тыл противника.
До сих пор помню первое партийное собрание. Во взводе разведки было два коммуниста — я и старший группы захвата. Самое страшное было для меня то, что парторг полка велел мне выступить на собрании. Читатель, поверь мне, солдату, я бы лучше два раза сходил в разведку, чем выступать на партийном собрании. У меня было в то время одно желание: чтобы фрицы обстреляли расположение штаба полка и сорвали партсобрание. Но моему желанию, к счастью, не суждено было сбыться. Пришлось выступить... Не помню, что я говорил, но только до сих пор помню, что когда шел к месту, где стоял парторг, чтобы выступить, ноги стали вроде ватными и подкашивались.
Парторгом батальона я пробыл несколько месяцев. Ранней осенью звонит парторг полка и говорит:
— На завтра к 10 часам утра тебя вызывает начальник политотдела дивизии.
Я пытался узнать, по какому вопросу.
— Завтра у начальника политического отдела спросишь, — ответил парторг.
Конечно, я плохо спал эту ночь. Думал: наверное, опять будут агитировать поступать на учебу в военно-политическое училище. В начале 1945 года такое предложение уже было. Я отказался. Из-за этого наши отношения с парторгом полка стали более официальными. Побрился, нагладился, подшил свежий подворотничок и поехал в штаб дивизии. Начальник политического отдела без всякого вступления говорит: «От 8-й гвардейской Сталинградской армии велено направить нескольких человек в Нюрнберг, где будут судить главных военных преступников. От нашей дивизии велено подобрать одного сержанта. Предстоит охранять советских юристов. Политический отдел дивизии рекомендовал тебя». Я растерялся. Предложение заманчивое, а возьмут ли меня по возвращении из Нюрнберга на прежнюю должность — неизвестно.
Это был тот случай, когда заглядывать слишком далеко недальновидно. Решил посоветоваться с начальником. Реакция была быстрой и неожиданной: «Да я хоть в звании рядового туда бы поехал, а ты еще сопротивляешься!». Это и решило мою судьбу. Несколько месяцев компетентные органы проверяли мою родословную.
Для меня Нюрнбергский процесс — не только огромное событие в истории человеческой истории, но и глубоко личное событие.
Судьба в очередной раз преподнесла мне щедрый подарок.