– А она не против?
– Она не против.
– Она тебе об этом сказала?
– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.
– Значит, она дала тебе понять?
– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.
– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.
– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.
– Ты считаешь, у меня истерика?
– Да пошел ты!..
Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.
Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.
– Ах ты, гад! – хрипит Том.
Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.
Нужно только выбрать подходящий момент.
И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.
Он не сразу понимает, что произошло.
Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.
Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.
– Ты что это? – Том едва шевелит губами.
– А что?
– Что это у тебя?
– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.
– Тварь такая…
– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.
Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.
Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.
– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.
– Ненормальный сукин сын… ненормальный.
– Заткнись!
Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.
– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с девушками в кафе…
– Ты…
– Я же сказал – заткнись!
– Я молчу, молчу…
– А теперь слушай меня внимательно.
