– Я слушаю… слушаю…
Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:
национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;
Апокалипсис в переводе на литовский;
настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;
фасон шляпы;
разновидность пасьянса.
Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома, представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.
– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.
– Сейчас ты…
– Я сделаю все, что ты захочешь…
Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.
– Не перебивай, мразь!
– Я молчу… молчу…
– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютно спокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?
– Грузовик.
Грузовик. Я был прав.
– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоей колымаге есть?
– Есть…
– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудь зажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полную громкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможной скоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меня понял?
– Понял… Понял…
– А теперь вставай.
Том кивает головой, раз, другой, третий. Он кивает и не может остановиться, он не в состоянии отклеиться от меня.
– Вставай, слышишь!
– Да…
– Поднимайся.
Я легонько надавливаю дулом «Глока» Тому на живот, и этого оказывается достаточно. Через мгновение я в который раз вижу его удаляющуюся спину, он не бежит, идет спокойно, абсолютно спокойно, он делает все, как надо, хороший мальчик.
Хороший мальчик, грязный румын.
Спина Тома – отличная мишень, идеальная мишень, мишень – лучше не придумаешь, в ней заключен целый мир, как славно было бы украсить ее вьюнком, галькой, перьями, вырезками из журнала «Cinema», бутылочными стеклышками, листьями медвежьего ушка, побегами калачиков, цветками лаванды, деталями давно исчезнувших невинных механизмов и о-о… сладенькими маленькими пулями, выложить их в форме… форме… подходящий узор вот так, спонтанно, в голову не придет, нужно хорошенько изучить пару сайтов по татуировкам, пирсингу и шрамированию, несколько дельных изображений обязательно найдется… Уж не сожаление ли я испытываю по поводу Томова ухода? Да, иначе, как сожалением, легкой грустью, это не назовешь.
«Ketchup Song», ла-ла-ла. Ла-ла.
Он делает все, как надо, он сделал все, как надо, он нашел станцию и нашел подходящую случаю танцевальную композицию, популярную года два назад, теперь же ее не заказывают даже ненавистному начальнику-андрогину в честь двадцатилетия профессиональной деятельности. Дебютная песня знойного испанского трио «Лас Кетчуп», ныне канувшего в небытие, Пи остался бы доволен.
Покрышки грузовика визжат, Том сделал все, как надо.
Легкая грусть, вот и все, что мне осталось.
Не очень-то она гармонирует с мусорными баками и дверью в стене, до того казавшейся мне совершенно глухой. Теперь же дверь видна абсолютно ясно, хорошо сработанная дубовая дверь, такие украшают внутренние покои особняков в английских мелодрамах по Диккенсу, десять минут назад ее не было, и я боюсь, как бы она не исчезла. Так же внезапно, как и появилась.
Но дверь и не думает исчезать.
Совсем напротив, она укрепляет свои позиции в стене, выпускает корни, большие, как у деревьев, и совсем маленькие, белесые, те самые, которые еще оставались у меня под ногтями после погребения Макса
