– Ты будешь защищаться? – Красный, взмокший от напряжения, он выплевывает слова. – Ты будешь защищаться или нет, мать твою?!.
– Пошел ты!..
– Защищайся, или я искалечу тебя, – я уже несколько раз больно ударилась о жесткие маты, и конца этому не видно.
– Пошел ты.
– Слушай, я искалечу тебя, если ты ничего не будешь делать, – его тяжелое тело прижимает меня к полу, в руке гнездится острая боль, такая острая, что я на секунду теряю сознание. Но только на секунду – побелевшие глаза капитана приводят меня в чувство: он действительно сломает мне руку…
Я ненавижу его. Господи, как я ненавижу его! Он похож на все сразу – на гнусные очки Ильи в тонкой оправе, на развороченное выстрелом плечо телохранителя Витька, на трусливый голос хирурга-пластика Николая Станиславовича, сдавшего меня и за это поплатившегося…
Собрав в кулак остатки воли, я уворачиваюсь, боль в руке отпускает, машинально я провожу прием, которому безуспешно учил меня Игнат, и Лапицкий оказывается прижатым к мату. Упершись кулаком в кадык капитана, я с трудом подавляю желание совсем не по-спортивному врезать ему по яйцам. Меня останавливает только выражение лица капитана – смесь боли и удовлетворения. Мы похожи на заигравшихся в садомазохистские игры любовников, и голос Лапицкого звучит приглушенно-нежно:
– Хорошо, девочка, хорошо…..Через два дня меня увозят с дачи – только для того, чтобы поселить на другой. Это даже не дача, скорее конфискованный у проворовавшегося чиновника особняк. Отлично отделанный снаружи, внутри он почти абсолютно пуст. Обжиты всего лишь несколько комнат. В огромном холле первого этажа, больше напоминающего зал для приемов, постоянно топится огромный камин, отделанный под мрамор. Неизменный Виталик, который выполняет здесь функции дворецкого, кухарки и истопника, целыми днями колет дрова для его всепожирающего чрева. Я так и не простила ему попыток ущипнуть меня за задницу – в отместку я исподтишка разгадываю все его кроссворды. Оказывается, я знаю множество вещей: что, например, единица дозы излучения называется бэром, а плавучее заграждение на реках – боном. Резной камень с изображением откликается на прозвище «гемма», а плавучая пристань – на прозвище «дебаркадер». Суахили, кикуйю, киконго, луганда, зулу, тсонга, свази – это африканские языки, а баптистерий – это помещение для крещения… Вот только ни по горизонтали, ни по вертикали нет меня самой.
Я все еще ничего не помню. По вечерам я принимаю таблетки, которые приносит Виталик, эти таблетки должны стимулировать память, одна в день – это немного. Но ничего не происходит.
Ничего не происходит вплоть до той ночи, когда в особняке появляются люди, похожие на Виталика и Лапицкого одновременно. Среди них мелькает знакомое лицо – крашеная блондинка, которую я видела на даче у Кудрявцева, кажется, ее зовут Валентина. Она тихонько хихикает все то время, пока Виталик что-то шепчет ей на ухо, – классический вариант ведомственного флирта… Она тихонько хихикает все то время, пока приехавшие, беззлобно матерясь, расставляют в холле столики, стулья и театральные софиты – все это смахивает на подготовку к какому-нибудь приему или светскому рауту. Но досмотреть карманный театр не удается – Виталик загоняет меня в комнату, как паршивую овцу.
Я возвращаюсь к кроссвордам, отгадываю еще несколько общих понятий и имя академика Пиотровского. Академик Пиотровский, директор Эрмитажа.
Интересно, была ли я когда-нибудь в Питере?..
Я не помню.
С надоевшей, но больше не сводящей меня с ума мыслью о том, что я ничего не помню, я засыпаю.
Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, Теймури, интересно, привез ли ты настоящего грузинского вина? Интересно, как тебе объяснили мое исчезновение из клиники и объяснили ли что-нибудь вообще?.. Спокойной ночи, Эрик, пусть простреленная голова тебя не беспокоит, я все равно люблю тебя.
Спокойной ночи все, которых я когда-нибудь любила… Любила ли я кого-нибудь?
Спокойной ночи, Анна.
Спокойной ночи, все.
…Я проснулась оттого, что Виталик бесцеремонно тряс меня за плечо:
– Вставай, идем.
– Что, пора на расстрел? – с трудом разлепляя глаза, неудачно пошутила я.
Он тихонько присвистнул:
– Что-то вроде того. Ну почему ты всегда попадаешь в «яблочко», королева?
– Я не попадаю в «яблочко». Я попадаю в «молоко».
– Все равно вставай. Начинаются важные дела.
С трудом стряхнув с себя остатки блаженного, всегда без сновидений, сна, я оделась и последовала за Виталиком. Он проводил меня к низкой колоннаде второго этажа, обрамлявшей холл. Отсюда, сверху, был хорошо виден пылающий камин, аккуратно расставленные столики, за которыми сидели несколько человек, включая белесую Валентину и Лапицкого, несколько парней, подпиравших плечами тыл белесой Валентины и Лапицкого. Капитан что-то нашептывал ей на ухо, и она, как всегда, хихикала. Потом Лапицкий взглянул на часы и кивнул одному из парней, сидевшему за соседним столиком. Тот, в свою очередь, помахал рукой еще одному из тех, кого заслоняла от меня колоннада. Сколько же их здесь, этих крепких парней, стригущихся у одного парикмахера?..
– Что здесь происходит? – спросила я Виталика. Он ухмыльнулся и приложил палец к губам.
– Сейчас увидишь одного парнишку. Думаю, он тебе понравится.
А спустя секунду появился тот самый парнишка, о появлении которого возвестил Виталик. В первую минуту я узнала его: черные длинные волосы, забранные в хвост, пластилиновая, гнущаяся во все стороны фигура. Я видела его в проеме дверей в спортзал – там, на даче, – именно его кидал через голову флегматичный Игнат. Именно после него я стреляла в тире, его мишени были образцово-показательными, гораздо лучше моих…
Теперь он был одет в блестящий испанский костюм: белые короткие штаны, рубашка-апаш с пышными рукавами и жабо, расшитая золотом жилетка, широкополая шляпа, болтающаяся за спиной, широкий белый плащ. Через плечо у него висела сумка, в тон жилетке, тоже расшитая золотом. Вставной театральный номер, с неожиданной неприязнью подумала я, нижние чины развлекаются, следующим номером программы будет кордебалет мюзик-холла со страусовыми перьями в тощих задницах… А потом…
Но додумать я не успела. Это была отличная имитация фламенко – без всякого сопровождения, только стук каблуков, мастерски выбивающих ритм. Вставной номер, который завораживал своей красотой, кончился в тот самый момент, когда я подумала: отличный танцор. Но это не было финалом. Выгибаясь в разные стороны, оседлав стоящий рядом стул, парень заговорил. Сначала тихо, перекатывая слова в горле, потом громче:
– «Я был на краю отчаяния, мне сосватали было одно местечко, но, к несчастью, я не вполне к нему подходил. Требовался счетчик, и посему на это место взяли танцора. Оставалось идти воровать. Я пошел в банкометы. И вот тут-то, изволите видеть, со мной начинают носиться, и так называемые порядочные люди гостеприимно открывают передо мной двери своих домов, удерживая, однако ж, в свою пользу три четверти барышей. Я мог бы отлично опериться, я уже начал понимать, что для того, чтобы нажить состояние, не нужно проходить курс наук, а нужно развить в себе ловкость рук. Но так как все вокруг меня хапали, а честности требовали от меня одного, то пришлось погибать вторично…»
Это был кусок из монолога Фигаро, Боже мой, я знала даже это, умная девочка, но не мое знание потрясло меня. Парень с тривиальным хвостом оказался великолепным актером: каждое слово, которое он произносил, эхом возвращалось к нему самому, он издевался над собой, он выворачивал себя наизнанку с таким отчаянием, что я даже испугалась за него. Реплики должны были хлестать сидящих за столами, как плети, от них становилось неуютно и сосало под ложечкой. Актер то пропадал, то исчезал в полосах света: они делили его лицо и фигуру на две неравноправные части, – кто-то из людей Лапицкого выставил свет, и выставил довольно удачно…
Он был талантлив, дьявольски талантлив, это было видно невооруженным взглядом. А потом драма превратилась в фарс. Не прекращая монолога, парень достал из сумки несколько предметов, завернутых в
