Хлеща привольно и проворно,
кишащей мерзости полна,
уже доходит нам до горла
эпохи пенная волна.
Повсюду свинство или скотство,
и прохиндей на прохиндее,
и чувство странного сиротства —
тоска по умершей идее.
Сегодня только темный истукан,
изваянный из камня-монолита,
отвергнет предлагаемый стакан,
в который благодать уже налита.
Дурная получилась нынче ночь:
не спится, тянет выпить и в дорогу;
а Божий мир улучшить я не прочь,
но как – совсем не знаю, слава Богу.
Души напрасная растрава,
растрата времени и сил —
свободой даренное право
на то, чего ты не просил.
Моя кудрявая известность,
как полоумная девица,
ушла за дальнюю окрестность
в болоте времени топиться.
Зря бранит меня чинная дура
за слова, что у всех на устах,
обожает любая культура
почесаться в укромных местах.
Всюду юрко снует воровство,
озверевшие воют народы,
и лихое в ночи баловство,
и земля не родит бутерброды.
Я исповедую мораль,
с которой сам на свете жил:
благословенны лгун и враль,
пока чисты мотивы лжи.
В душе – руины, хлам, обломки,
уже готов я в мир иной,
и кучерявые потомки
взаимно вежливы со мной.
Ох, я боюсь людей непьющих,
они – опасные приятели,
они потом в небесных кущах
над нами будут надзиратели.
Я лягу в землю плотью смертной,
уже недвижной и немой,
и тени дев толпой несметной
бесплотный дух облепят мой.
Весь день я думал, а потом
я ближе к ночи понял мудро:
соль нашей жизни просто в том,
что жизнь – не сахарная пудра.
Грядущий век пойдет научно,
я б не хотел попасть туда:
нас раньше делали поштучно,
а там – начнут расти стада.
Когда фортуна шлет кормушку,
и мы блаженствуем в раю,
то значит – легче взять на мушку
нас в этом именно краю.
Когда-то, в упоении весеннем,
я думал – очень ветрен был чердак, —
что славно можно жить,
кормясь весельем,
и вышел я в эстрадники, мудак.
Кто алчен был и жил напористей,
кто рвал подметки на ходу,
промчали век на скором поезде,
а я пока еще иду.
Духовно зрячими слепили
нас те, кто нас лепили где-то,
но мы умеем быть слепыми,
когда опасно чувство света.
Шумиха наших кривотолков,
мечты, надежды, мифы наши —
потехой станут у потомков,
родящих новые параши.
Пивною пенистой тропой
с душевной близостью к дивану
не опускаешься в запой,
а погружаешься в нирвану.
Я все же очень дикий гусь:
мои устои эфемерны —
душой к дурному я влекусь,
а плотью – тихо жажду скверны.
Не знаю, как по Божьей смете
должна сгореть моя спираль,
но я бы выбрал датой смерти
число тридцатое, февраль.
Раскидывать чернуху на тусовке
идут уже другие, как на танцы,
и девок в разноцветной расфасовке
уводят эти юные засранцы.
Безоблачная старость – это миф,
поскольку наша память —
ширь морская,
и к ночи начинается прилив,
со дна обломки прошлого таская.
Хоть мы браним себя, но все же
накал у гнева не такой,
чтоб самому себе по роже
заехать собственной рукой.
Куча у меня в моем дому
собрана различного всего,
многое – бесценно, потому
что совсем не стоит ничего.
Будь в этой жизни я трезвее,
имей хоть чуть побольше лоска,
уже давно бы я в музее
пылился статуей из воска.
Не хочется довольствоваться малым,
в молитвенных домах
не трону двери,
небесным обсуждался трибуналом
и был я присужден им к высшей вере.
Во всех веках течет похоже
сюжет, в котором текст не нужен
и где в конце одно и то же:
слеза вдовы и холм над мужем.
У врачебных тоскуя дверей,
мы болезни вниманием греем
и стареем гораздо быстрей
от печали, что быстро стареем.
Сев тяжело, недвижно, прочно,
куда-то я смотрю вперед;
задумчив утром так же точно
мой пес, когда на травку срет.
В повадках канувшей империи,
чтоб уважала заграница,
так было много фанаберии,
что в нас она еще дымится.
Везде в чаду торгового угара
всяк вертится при деле,
им любимом,
былые короли гавна и пара
теперь торгуют воздухом и дымом.
Пью водку, виски и вино я,
коньяк в утробу лью худую,
существование иное
я всем врагам рекомендую.
А мужикам понять пора бы,
напрасно рты не разевая,
что мирозданья стержень – бабы,
чья хрупкость – маска боевая.
За то, что некогда гоним был
и темным обществом помят,
я не украшу лик мой нимбом,
поскольку сильно был не свят.
Есть бабы из диковинного теста,
не молкнет в них
мучительная нота:
жена и мать, но все еще невеста,
и сумрачное сердце
ждет кого-то.
Столетиями вертится рулетка,
толпа словивших выигрыш
несметна,
и только заколдованная клетка,
где счастье и покой, —
она посмертна.
У гибели гуляя на краю,
к себе не пребывали мы
в почтении,
сегодня я листаю жизнь мою,
и волосы шевелятся при чтении.
Да, специально нас не сеяли,
но по любой пройтись округе —
и мы кишмя кишим на севере,
востоке, западе и юге.
Нас увозил фортуны поезд,
когда совсем уже приперло,
везде сейчас дерьма по пояс,
но мы-то жили, где по горло.
Напомнит о помыслах добрых
в минувшее кинутый взгляд,
и вновь на срастившихся ребрах
следы переломов болят.
Настырный сон —
хожу в проходе,
на нарах курят и галдят,
а я-то знаю: те, кто ходят,
чуть забывают, что сидят.
В пыли замшелых канцелярий,
куда я изредка захаживал,
витают души Божьих тварей,
когда-то здесь усохших заживо.
Страдал я легким, но пороком,
живя с ним годы беспечальные:
я очень склонен ненароком
упасть в объятия случайные.
Тоску, печаль, унынье, грусть,
угрюмых мыслей хоровод —
не унимай, Господь, но пусть
они не застят небосвод.
Всегда в удачно свитых гнездах,
как ни темны слова и лица,
совсем иной житейский воздух,
чем в доме, склонном развалиться.
Когда устал, когда остыл
и на душе темно и смутно,
любовь не фронт уже, а тыл,
где безопасно и уютно.
В игре, почти лишенной правил,
чтоб
