— Нехорошо… Стыдно так шутить! — Она резко повернулась и пошла прочь.
— Галя! Галка! Да подожди же ты! На вот, сама почитай.
Галя посмотрела на газетный лист. Первое, что она увидела, — было смеющееся лицо Вовки.
— Это он, — прошептала девушка. — Вовка…
Возле Гали и Люси быстро собралась веселая гурьба девушек, прослышавших уже об этой новости.
Люся начала громко читать очерк, в котором рассказывалось о подвиге Вовки. Галя плакала. Пожалуй, только сейчас до конца осознала она, насколько дорог ей этот беспокойный и озорной мальчишка.
Едва Люся кончила читать, как Галю окружили подруги. Послышались поздравления, поцелуи.
— А что же с ним сейчас? Где он?
— Тут ничего не сказано, — виновато ответила Люся.
Галя еще раз прочитала очерк.
— Да, ничего нет, — растерянно проговорила она. — Написано только, что он поправляется. Как же быть? Мне в город надо. Может быть, от него дома письмо есть…
— Конечно, сейчас же поезжай! Мы и без тебя все доделаем, — перебивая друг друга, закричали девушки.
Со стороны станицы приближалось густое облако пыли.
— Не иначе, председатель скачет, — сказал кто-то.
Предположение оказалось правильным. Из облака пыли вылетела двуколка председателя Майбороды.
— Девчата, читали? — закричал он, размахивая газетой. — Не перевелись еще лихие хлопцы на Кубани!
Майборода подошел к Гале и поясно поклонился ей.
— Ну, дочка, собирайся в город. Брата разыщи, от нас ему колхозный поклон передай. Скажи: гордимся им!
— Обязательно поезжай! Все в порядке будет! — заговорили девушки. — Она, Алексей Лукич, еще сомневается: ехать или нет.
Майборода строго оглядел девчат, и те стихли.
— Что о деле беспокоится, это очень даже хорошо, — назидательно сказал он. — Но раз такой случай, надо ехать. — И тепло добавил: — За твоей городской бригадой сам досмотрю. А ты поезжай.
…На бричке, запряженной парой лучших коней колхоза, Галя катила по степи, уже начавшей принимать сказочную окраску осени. Бегущий рядом с повозкой Верный то и дело вспугивал маленьких серых перепелок, которые собирались в стаи, чтобы отправиться в далекий путь к берегам Нила. Конюх правления, дядя Вася, вел рассказ о боях под Лаояном и Перемышлем. Но Галя не видела и не слышала ничего вокруг.
Наконец-то приехали.
Галя торопливо открыла дверь. На пороге — большая груда набросанных почтальоном газет и писем. Торопливо, один за другим девушка просматривала конверты. От Вовки ничего не было. Галя наскоро прочла письма от отца и Юрия и побежала в военкомат. Но там ей ничего не смогли сказать о брате. Тогда она снова пошла за советом к Качко.
Подходил к концу послеобеденный час отдыха, когда в госпитале безраздельно властвует тишина. На этот раз она была неожиданно нарушена. Вовка приподнял голову с подушки и прислушался. В конце коридора раздавался мужской смех, перезвон шпор и чей-то знакомый голос. Но чей это голос, Вовка не мог вспомнить. Другие раненые также с интересом прислушивались к происходящему в коридоре.
— Вот здесь, — сказал за дверью Григорьев.
— Не иначе какое-то начальство, — шепнул лейтенант-танкист.
Он не ошибся. В распахнутую дверь входили два генерала, группа командиров и госпитальные работники. Один из вошедших — высокий сутуловатый генерал с большим пятном на щеке, — широко улыбаясь, направился к кровати Вовки. Мальчик, не отрываясь, смотрел на него. Он где-то видел, и близко видел, это лицо. Но где?..
— Что, брат Вовка, — пробасил генерал, — не узнаешь? Не узнает, товарищ член Военного Совета, — обратился он к тоже улыбающемуся спутнику.
— Да, нехорошо, Володя, — заговорил член Военного Совета, — старых боевых товарищей забывать.
Раненые и врачи с любопытством прислушивались к разговору. Подробностей ранения Вовки никто не знал, и в госпитале были уверены, что мальчик пострадал при обыкновенной бомбежке. Профессор несколько раз в недоумении перечитывал листок радиограммы. Его удивляло, что эту радиограмму подписал представитель Ставки, ныне член Военного Совета фронта. Непонятно было, почему Вовку именовали «отличившимся». В конце концов профессор счел это просто недоразумением.
И вот сейчас выяснялось что-то новое.
— Значит, гореть — так вместе, а подлечился и узнавать перестал? — сетовал высокий генерал.
— Вы, генерал! — воскликнул мальчик и бросился к Тюриченко. Он вспомнил несущуюся на него громаду самолета, обожженное лицо Тюриченко.
Раненые во все глаза смотрели на генерала. О боях возглавляемых им казачьих частей говорила в те дни вся страна, его имя не сходило с газетных страниц, постоянно упоминалось в сводках Совинформбюро. И вдруг он появляется в тихой палате тылового госпиталя, и не один, а с членом Военного Совета фронта, человеком, известным еще со времен гражданской войны. И член Военного Совета называет мальчишку боевым товарищем Тюриченко!
Вовка замер, уткнувшись в китель генерала. Тюриченко одной рукой крепко прижал мальчика к себе, другой гладил его по голове. Вовкины виски были совсем седые.
— Ну, ну, крепись, мальчуган, — тихо проговорил генерал, — будь до конца молодцом.
— Пионер Владимир Кошуба, — сказал член Военного Совета. Вовка поднял голову. — Я рад первым поздравить вас с высокой правительственной наградой. За мужество и отвагу, проявленные в первые дни войны с гитлеровцами, Советское правительство наградило вас орденом Боевого Красного Знамени.
— Ух, ты! Вот это да! — вполголоса произнес кто-то из раненых. — Вот это Вовка!
В эту ночь Вовка долго не мог уснуть.
— Дядя Вася, — шепотом окликнул он соседа по койке.
— Чего тебе, Вовка?
— Дядя Вася, а как ты думаешь, неужели мне и вправду орден дадут?
— Чудак! Заслужил, значит дадут. Какое может быть сомнение?!
Профессор Григорьев не мог нарадоваться, как успешно проходило лечение Вовки. Собственно, мальчика уже можно было выписывать. Но профессор медлил: он не знал, как быть с Вовкой. Посылать мальчишку одного на Сахалин — страшно. Оставить его у себя? Вряд ли Вовка согласится.
Григорьев решил дожидаться письма от Кошубы. Но прошел уже месяц, как он написал доктору, а ответа все не было…
И вдруг сегодня Григорьев встретил Галю! Он увидел ее из окна трамвая, принялся стучать в стекло, потом пробрался к выходу, стал упрашивать вожатого остановить вагон. Но трамвай все ехал, и догонять девушку было бесполезно.
Во дворе госпиталя Григорьева ждал Вовка.
— Дядя Сережа, когда же вы меня выпишете?
Григорьев усмехнулся, начал медленно протирать очки, а потом весело сказал:
— Сейчас же, раз тебе здесь надоело.
— Ура! Ура! — закричал Вовка. — Дядя Сережа, — перешел он на озабоченный тон, — а в этой пижаме вы позволите домой уйти? А то ведь моя одежда сгорела. Я пижаму потом принесу.
— Ну, там посмотрим, — загадочно ответил Григорьев.
