— Одним и тем же, — отвечал я, — познаю в целом все то, что я познаю.
— Вот-вот! — воскликнул он. — Опять такая же вставка!
— Ну, хорошо, — отозвался я, — я исключу «то, что я познаю».
— Да не исключай ты ничего, — сказал он, — ведь я ничего от тебя не требую! Но отвечай мне: можешь ли ты познавать «все в целом», если не познаешь всего?
— Это было бы дивом! — возразил я. А он в ответ:
— Теперь можешь вставлять все, что хочешь: ведь ты признался, что знаешь все.
— Что ж, — говорю, — если «то, что я познаю» не имеет никакого значения, значит, я знаю все.
— Итак, ты признал, кроме того, что всегда познаешь одним и тем же то, что ты познаешь, — когда бы ты ни познавал и что бы тебе ни было угодно: ведь ты согласился, что всегда познаешь и вместе с тем — всё.
Значит, ясно, что и будучи ребенком ты все знал, и при рождении, и при зачатии, а также и раньше, чем ты явился на свет, раньше возникновения неба и земли ты знал все в целом, коль скоро ты всегда знал. И, клянусь Зевсом, — воскликнул он, — ты всегда будешь всё знать, если я того захочу!
— Так захоти этого, высокочтимый Евтидем, — попросил я, — коль скоро ты молвишь правду. Но я не вполне поверю в эту твою возможность, если только тебе не подсобит в этом присутствующий здесь Дионисодор, твой брат. В этом случае ты, быть может, и покажешься на это способным.
Скажите же мне оба, — продолжал я, — вот что (во всем прочем я не смогу с вами, людьми столь диковинной мудрости, спорить и утверждать, будто я не все знаю, в то время как вы говорите противное): смогу ли я настаивать, Евтидем, будто я знаю, что достойные люди несправедливы? Скажи же, знаю я это или не знаю?
— Конечно, ты это знаешь, — отвечал он.
— Что именно я знаю? — спросил я.
— Что достойные люди не несправедливы.
— Разумеется, я это давным-давно знаю. Но спрашиваю я не об этом, а о том, откуда я взял, что достойные люди — несправедливы?
— Ниоткуда, — ответствовал Дионисодор.
— Значит, я этого не знаю, — заключил я.
— Ты разрушаешь все рассуждение, — обратился Евтидем к Дионисодору. — Ведь окажется у нас, что он чего-то не знает, и выйдет, что он одновременно и знающий и незнающий.
Дионисодор покраснел.
— Но ты-то что при этом думаешь, Евтидем? — спросил я. — Не кажется ли тебе, что прав твой брат — он, всеведущий?
— Ведь я — брат Евтидема, — живо подхватил Дионисодор.
А я на это:
— Брось это, милейший, пока Евтидем не покажет мне, что я знаю, будто достойные люди — несправедливы, и не мешай этому моему познанию.
— Ты увиливаешь, Сократ, — возразил Дионисодор, — и не желаешь отвечать.
— Естественно, — сказал я. — Ведь я слабее каждого из вас, так не могу я не бежать от вас обоих! Мне ведь далеко до Геракла, а и он не был в силах сражаться с гидрой — настоящей софисткой, которая, когда снимали одну голову с ее рассуждения, выпускала вместо нее, пользуясь своей мудростью, много новых, — а также с неким раком, другим софистом, недавно приплывшим, как мне кажется, прямо из моря: поскольку этот рак досаждал ему своими речами и укусами слева[43], он позвал на помощь своего племянника Иолая, и тот ему крепко помог. Мой же Иолай[44], если придет, только испортит дело.
— Отвечай же, — вставил тут Дионисодор, — раз уж ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Геракловым племянником, чем твоим?
— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор, — возразил я, — ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои вопросы, — я почти в этом уверен, — и будешь сердиться и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня той премудрости.
— Так отвечай же, — настаивал он.
— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был Ификл, близкий ему по имени брат Геракла[45].
— А Патрокл[46], — спросил он, — твой брат?
— Разумеется, — отвечал я, — но по матери, не по отцу.
— Значит, он и брат тебе и не брат.
— Не со стороны отца, милейший, — отвечал я. — Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск[47].
— Отцом-то был, — говорит он, — и Софрониск и Хэредем?
— Конечно, — отвечаю, — Софрониск — моим, Хэредем — его.
— Значит, — говорит он, — Хэредем отличается от отца?
— От моего, — отвечаю.
— Следовательно, он был отцом, отличным от отца? Или же ты подобен камню?[48]
— Боюсь, — отвечал я, — как бы по твоей милости я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким не кажусь.
— Значит, ты отличаешься от камня?
— Конечно, отличаюсь.
— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень? И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?
— Это так.
— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не может быть отцом.
— Похоже, что он и впрямь не отец, — отвечал я.
— Если же, с другой стороны, — подхватил тут Евтидем, — Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет отца.
Тут вмешался Ктесипп.
— А разве с вашим отцом, — сказал он, — не произошло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?
— Вовсе нет, — отвечал Евтидем.
— Значит, он с моим отцом — одно и то же?
— Да, одно и то же.
— Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он только отец или и прочим людям?
— И прочим людям также, — отвечал тот. — Или ты думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом, может не быть отцом?
— Я и в самом деле хотел бы так думать, — отвечал Ктесипп.
— Как же так? — возразил Евтидем. — То, что является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть человек, не будет человеком?
— Да нет же, Евтидем, — отвечал Ктесипп. — Как говорится, не громозди на заплату заплату[49]. Ведь чудные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец всем людям.
— Но это верно, — говорит тот.
— А только ли людям, — спросил Ктесипп, — или также лошадям и всем прочим животным?
— Всем животным, — отвечал тот.
— И мать твоя — мать всем животным?
— И мать.
— И морским ежам, — спросил Ктесипп, — она также мать?
— Да, и твоя мать — тоже.
— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?
