Тут я всем своим существом почувствовал затруднение и подумал, что это мне поделом: не надо было произносить ни звука; однако я отвечал, что прекрасные вещи отличны от прекрасного самого по себе: в каждой из них присутствует нечто прекрасное.
— Так, значит, если около тебя присутствует бык, то ты и будешь быком, а коль скоро я нахожусь около тебя, то ты — Дионисодор?
— Нельзя ли поуважительней, — сказал я.
— Но каким же образом одно, присутствуя в другом, делает другое другим?
— И это тебя затрудняет? — возразил я; теперь я уже попробовал подражать мудрости этих двух мужей, настолько я ее жаждал.
— Как же не затрудняться и мне, и всем прочим людям в том, чего нет на свете?
— Что ты говоришь, Дионисодор? Прекрасное не прекрасно и безобразное не безобразно?
— Да, — отвечал он, — если так мне кажется.
— А тебе так кажется?
— Конечно, и даже очень.
— Значит, одно и то же — это одно и то же, а другое — это другое? Ведь конечно же другое не может быть одним и тем же; думаю, и ребенку ясно, что другое не может не быть другим. Но ты, Дионисодор, нарочно это опустил: мне кажется, что, как мастера колдуют над тем, что им положено обработать, так и вы великолепно отрабатываете искусство рассуждения.
— А знаешь ли ты, — сказал он, — что подобает делать каждому из мастеров? И прежде всего, кому подобает ковать?
— Знаю, конечно, — кузнецу.
— А заниматься гончарным делом?
— Гончару.
— А кто должен забивать скот, свежевать и, нарубив мясо на мелкие куски, жарить его и варить?
— Повар, — отвечал я.
— Значит, если кто-нибудь делает то, что ему надлежит, он поступает правильно?
— Безусловно.
— А повару, как ты утверждаешь, надлежит убой и свежевание? Признал ты это или же нет?
— Признал, — отвечал я, — но будь ко мне снисходителен.
— Итак, ясно, — заявил он, — если кто, зарезав и зарубив повара, сварит его и поджарит, он будет делать то, что ему подобает; и если кто перекует кузнеца или вылепит сосуд из горшечника, то он будет делать лишь надлежащее.
— Великий Посейдон! — воскликнул я. — Теперь ты увенчал свою мудрость! Но будет ли когда-нибудь так, что она станет моею собственной?
— А признаешь ли ты ее, Сократ, — возразил он, — если она станет твоею?
— Коль ты того пожелаешь, — отвечал я, — ясно, что признаю.
— Как? — спросил он. — Ты думаешь, что знаешь свое?
— Да, если ты не возражаешь (ведь начинать нужно с тебя, а кончать вот им — Евтидемом).
— Итак, — сказал он, — считаешь ли ты своим то, что тебе подвластно и чем ты можешь пользоваться, как тебе угодно? Например, считаешь ли ты, что тебе принадлежит вол или мелкий скот, который ты можешь продать, подарить или принести в жертву любому из богов по выбору? И то, чем ты не можешь распорядиться подобным образом, ты ведь не считаешь своим?
А я, чувствуя, что из всех этих вопросов вынырнет нечто прекрасное, и сгорая от желания поскорее его услышать, говорю:
— Безусловно, дело обстоит именно так: только подобные вещи и могут считаться моими.
— Ну а животными, — сказал он, — ты называешь то, что имеет душу?
— Да, — отвечал я.
— А ты признаешь, что из животных лишь те твои, в отношении которых тебе позволено делать все то, что я сейчас перечислил?
— Признаю.
Выдержав с весьма ироническим видом паузу, как если бы он обдумывал нечто значительное, Дионисодор спросил:
— Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя родовой Зевс?[54]
А я, заподозрив, к чему именно он клонит свою речь, сделал беспомощную попытку вывернуться, подобно дичи, пойманной в сеть, и бросил рывком:
— Нету, Дионисодор!
— Злополучный же ты человек и вовсе не похож на афинянина, коли у тебя нет ни родовых богов, ни святынь, ни чего-либо другого прекрасного и достойного.
— Позволь, Дионисодор, — возразил я, — не богохульствуй и не учи меня уму-разуму. Есть у меня и семейные, и родовые святыни и все прочее в том же роде, что имеют другие афиняне.
— Значит, у других афинян, — молвил он, — нет родового Зевса?
— Ни у кого из ионян, — отвечал я, — нет такого бога-покровителя — ни у тех, кто выселился из нашего города, ни у нас самих; покровитель наш — Аполлон, через род Иона [55]. Зевса же мы не именуем «Родовым», но «Оградителем» и «Фратрием», и Афину также «Фратрией»[56].
— Однако довольно, — прервал меня Дионисодор. — Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина.
— Несомненно, — отвечал я.
— Так разве боги эти не твои? — говорит он.
— Нет, они мои родоначальники и повелители.
— Но ведь твои же, — возразил он. — Или ты не признал, что они принадлежат тебе?
— Признал, — отвечаю. — Куда ж мне деваться?
— Но, — говорит он, — разве эти боги — не живые существа? Ведь ты признал живыми существами всех тех, кто имеет душу. А эти боги разве не имеют души?
— Имеют, — отвечал я.
— Значит, они — животные?
— Животные, — отвечаю.
— А из животных, — говорит он, — ты тех признал своими, которых ты волен дарить, продавать и приносить в жертву тому из богов, какому тебе заблагорассудится?
— Да, я это признал, — говорю. — Вижу, Евтидем, что нет у меня пути к отступлению.
— Так иди же вперед, — говорит он, — и отвечай: когда ты признаёшь, что Зевс и все остальные боги — твои, ты тем самым считаешь, что волен их продавать, дарить и всячески использовать по своему разумению, как и других животных?
А я, Критон, как бы пораженный насмерть этим рассуждением, остался безгласен. Но Ктесипп, желая прийти мне на помощь, воскликнул:
— Геракл меня побери! Да это чудо что за рассуждение!
А Дионисодор на это:
— Так что же, Геракл — это «тебя побери» или «тебя побери» — это Геракл?
И Ктесипп отвечал:
— Великий Посейдон! Потрясающие слова! Отступаюсь: эти мужи непобедимы.
Тут уже, милый Критон, не было ни одного из присутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих мужей и их рассуждение: все смеялись, рукоплескали и восторгались до изнеможения. До сих пор при каждом метком слове поднимали ужасный шум лишь поклонники Евтидема, теперь же зашумели чуть ли не сами колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей!
Я и сам был в таком настроении, что готов был признать, будто никогда не видывал людей столь премудрых, и, совершенно покоренный их мудростью, принялся их восхвалять и прославлять в таких словах:
«О вы, блаженно одаренные столь удивительным свойством и сумевшие выполнить столь великое дело так проворно и в такой малый срок! В ваших речах, Евтидем и Дионисодор, содержится много
