Русскоговорящий

— Перекисью.

— Шутник, да? Наверное, кто-то из родителей нерусский?

— Это так важно?

— Просто интересно.

— Лично тебе это важно? Для чего это вообще?

— Ни для чего. Говорю же, просто интересно. Ты стесняешься, что ль? Мустафа не стесняется, что чуваш. Так что, угадал? Родители?

— Все русские.

— Серьёзно?

— Клянусь Кораном.

Да полноте, Митя, сознайтесь хотя бы себе: вы не русский!

Нерусский по фамилии Вакула… Что ж, всяко бывает. Теперь-то, в нынешние-то времена.

Что ж ты носишь свою обиду как боевое знамя? Ну не русский ты, признайся и не мучь окружающих.

Вспомни-ка те ироничные разговоры о русаках-русопетах… Ежеминутно осмеянный с княжеского балкона Иван-дурак. Ведь ты не пытался оспорить, заступиться, ты и не думал вспылить и броситься в драку — ибо не принимал на свой счёт. Вспомнил? Ты — ах, станешь ли отрицать? — разделял это отношение. Это панкавказское высокомерие к Ивану.

— Представляете, пришли в Москве в гости к знакомым… сами приглашали, адрес дали… так даже чаю не предложили!

— В школе новенькая. Генеральская дочка. Из Рязани. У неё юбка — где началась, там и кончилась. По лестнице идёт, к стене прижимается. Одно слово — из Рязани.

— Русские бабы все такие.

Бабы — само по себе особое словечко. Никогда не скажешь про своих, про родственницу: баба. Если только обругать… Обидится смертно, в Грузии это запросто: одно слово — и обида жуткая, бесповоротная, навсегда, до забывания имён, телефонов и дней рожденья.

Всё ли ты вспомнил, Митя?

Помни и не забывай — и не называй себя русским.

Но, Боже! скажи-намекни — кто же я?!

Рассуди, могло ли сложиться иначе?

Каждое лето — стаи Отдыхающих Блондинок. Охота на них начинается прямо у вокзала. Помня об этом, местные русские девушки летом стараются обходить вокзал стороной — чтобы не путали. Каждое лето — стаи бомжей. Рыщут мимо винных магазинов и рынков, валяются там и тут на тротуарах. «Подснежники», — говорят про них. И ещё говорят, морщась: российский десант. Своих таких в Тбилиси нет. И — страшно сказать — нет таких среди грузин. Во всём убане — районе — один такой, на улице Гоголя. Во дворе с огромными сиреневыми кустами, в бельэтаже с рваной занавеской вместо двери. Знаменитый Абашкин, городской сумасшедший — а если быть точным, знаменитый алкоголик. Как крот по своему тоннелю: на вокзал за пустыми бутылками, с бутылками в винный магазин. Благо весь путь по прямой.

— Хху ннах ёть ххуать ллля!

Человеческая речь давно им утрачена. Одной рукой он держит за ширинку собранные гармошкой брюки (сколько помнили его, пуговиц там никогда не было), в другой несёт, то и дело поддёргивая, будто для того, чтобы проверить, на месте ли ноша — громыхающую стеклопосудой авоську. Так и ходит: ведёт себя по маршруту, вцепившись в собранные в кулак брюки.

— Ннах хххы эть мма!

— Абашкин идёт! — и детвора, звонко улюлюкая, подхватывая набегу камешки и срывая горстями крохотные шишки туи, выскакивает на улицу, на бездумную злую забаву.

Вопли его, изжёванные до неузнаваемости ругательства, становятся яростней.

— Аахххы внна ить ххах!!

Не выпуская ни брюк, ни авоськи (упадут), он останавливается через каждый шаг, разворачивается рывком, почти падая, и выплёвывает свои матерные огрызки на зашвыривающих его камнями и шишками детей. А дети хохочут, скачут вокруг, самые храбрые подбегают вплотную, чтобы крикнуть у него за спиной и когда он начнёт разворачиваться, отскочить с пронзительным визгом. Взрослые грозят им из окон, велят немедленно явиться домой.

— Ххху сса ухх шшууу!!

— Абашкин-Какашкин!

Самая жестокая толпа — дети.

— Как тебе не стыдно, Митя, он же больной. Как же можно?

— Я больше не буду, ма.

— Я очень надеюсь.

— Я не буду. Ма, а правда, что у него дети есть?

— Правда. Два сына.

— Нормальные?

— Вполне.

— А где же они?

— Где-то в России, приезжают иногда.

И это казалось неприличней и ужасней самого Абашкина: «где- то…иногда…». И думалось: «Это потому, что они из России, Абашкин ведь приехал откуда-то. У них там и не такое бывает».

— «У них» — так, Митя? Именно — «у них, там». Кем же ты считал себя? А?

— Я не помню, не помню. Боже! Ну вот ведь, вот — вот чем питалось! Нельзя же было, нельзя было не отчеркнуть границу между собой и… всем этим. И что же теперь? Теперь-то, в новые-то времена? Кто я всё-таки?

— Ты — тупиковая ветвь. Тупиковая ветвь советской цивилизации. Закончатся скоро такие как ты. Страна исчезает, и вы вместе с ней. Исчезает, видишь ли, среда обитания.

— Нет. Так не может быть. Так не должно быть. Столько вложено моими дедушкой и бабушкой. Сколько чувств, усилий. Радости, разочарования, тревоги, победы, утраты — всё в дело. Нелёгкий был труд. Жизни, вбитые в пустоту как сваи в болото. Как при строительстве Петербурга: казались ненасытными топи, бездонными — а город встал! Нет, не сгинули они даром… Мне бы только понять, разобраться…

— Да в чём тут разбираться?! Полноте, Митя, признайтесь!

— Нет, нет, я ведь думаю по-русски, я…чувствую по-русски.

— Разве? насчёт чувств?

— Конечно!

— Ой ли? Чувствуешь ты как книжный русский. Сам знаешь. А с н и м и тебе ведь…не очень?

— Да, мне комфортней дома…

— Дома? То есть, с грузинами?

— Я… не знаю… я не об этом сейчас.

— А о чём же?

— Я… мой дом в Тбилиси. Мой мир. Я знаю, как он устроен, вокруг чего вертится. И люди — я знаю, какие они, из чего вылеплены. Они ведь такие же как я. С таким же акцентом. Мне с ними легче, привычней…

— Так стало быть…

— Я не знаю…нет, но ведь я не грузин, нет…и никогда не считал себя…и грузины не считают меня…

— Стоп! Абракадабра какая! Так кто ты?

— Я…