Русскоговорящий

— Не русский, не грузин, даже не метис. Кто?

— Я… не знаю. Я… такой вот — грузинский русский.

— Ого!

— А что, нельзя?!

Обязательно, обязательно надо позвонить.

— Алло, мама?!

— Ой, Митюша! Наконец-то! Ты где, золотой мой?

— Да я в Азербайджане. Беспорядки тут… Как у вас?..

— Где ты?! В Карабахе?!

— Да нет же, мама, нет. Я в спокойном месте. В маленьком городке. Тут вообще не стреляют.

— Не обманывай! Я же знала, чувствовала, что что-то не так. И мне вчера так плохо погадали… Что за городок такой?

— Не обманываю я. Правда, спокойно. Мы здесь только для проформы.

— Что за городок? Митя, я в Вазиани ездила. Там сказали — ты в командировке. Я им такое там устроила! «В командировке!»

— Знаешь, мне долго нельзя говорить. Меня тут пустили… В общем… у вас там как? Спокойно?

— Митя, когда вас обратно?

— Мам, как у вас там, спокойно?

— Я говорю, когда вернут вас?

— Н е — з н а — ю. Мама, как в Тбилиси, нормально? Ничего… такого — нет?

— Какого? А! нет, ты что! Всё в порядке.

— Всё в порядке?

— Да. Всё в порядке. Ой, как хорошо, что ты позвонил! Почему раньше не звонил?

Обязательно надо позвонить. Как только выпустят, утром же и позвонить. И больше не придумывать отговорок.

Там, при реках Вавилона

— Ну и утро! В такое утро на нарах-то просыпаться стрёмно?

— На нарах всегда просыпаться стрёмно.

— А ты спроси у него. Глянь, стои?т головой вертит, улыбается.

— Что за кайф в камере спать? Холодно же.

— Турьма, нравится тебе в камере?

На самых кончиках ветвей, если смотреть под правильным углом, поблёскивали замёрзшие капельки. Крошечные сосульки — почки сосулек. Лист в ледяной рубашке, бриллиантовая ворса инея… Постоять, любуясь и ища чего-то, не имеющего никакого отношения к веткам и листьям… Сколькие до него затевали подобные игры с естеством… (да хотя бы князь Болконский: на десяти страницах всё всматривался в дуб и думал, думал).

«Гм, интересно, что это за деревья? Мы вот теперь не знаем, что за деревья вокруг, что за птица с утра насвистывает… безымянное естество: дерево, птица, растение, насекомое».

— Турьма, чё рассматриваш? Слышь, шоль?

— Слышу. Замёрзло всё.

— Дак не май месяц-то.

Его не запирали, ему по-прежнему разрешали сидеть в тепле, у сладко гудящей буржуйки. Вообще режим на гауптвахте установился экзотический: отбывающий арест или гулял по двору, или дремал на столе в «дежурке», или шёл к себе в камеру. Менты хоть и не принимали его за своего, относились вполне дружественно. Шутки, к нему обращённые (лакмусовые бумажки в химии взаимоотношений) указывали на неагрессивную среду. Но ощущение захлопнутых створок не исчезало. Говорят — но издалека. Шутят — но совсем уж неясно. И как ни пробуют нащупать его самого, всё впустую. Глухо. Ни щёлочки. Он сначала старался согнать наваждение, притворялся, что всё тип-топ. Потом перестал.

Зима подкралась вплотную… По утрам земля была серебристой и шершавой и тихонько потрескивала под ногой. Даже усыпанный трупами вещей дворик выглядел по утрам довольно мило. «Интересно, как выглядел бы павлин на инее? Если бы распустил хвост возле обледеневшего куста?»

— Слышь, шоль, турьма! — звали его из-за покосившейся двери — Хорош бродить. Чай будешь?

Да-да, чай. Глядя на ледяное серебро и слушая горящие дрова, то весёлые, то взволнованные. Допив, протягивать руки к печке — не потому что замёрзли, а так… красиво. И разламывать стулья, на которых уже никто никогда не будет сидеть, для того, чтобы отправить их туда же, в полыхающую чугунную утробу — сначала они будут шипеть, и вонять лаком, но это недолго, зато потом затрещат особенно звонко, звонче паркета, который жгли вчера. Митя стал чувствителен к звукам: простейший звук — какая-нибудь упавшая с потолка капля — может вызвать настоящий шторм. Скрип шурупов разламываемых стульев, например, проник неожиданно глубоко: за окном по раскисшей колее покатилась телега с веснушчатым чубатым мальчишкой, нерешительно вскинувшим руку в прощальном жесте, и широко расположившимся за его спиной военным в долгополой шинели… Если в одну из таких минут где-то невдалеке каркает ворон (роняет свои трескучие междометия), сердце покрывается мурашками одиночества — и делается пронзительно, до восторга тоскливо. Тогда накатывает такая нежная жалость к себе, что отхлёбывая прозрачные «вторяки» из потёртой алюминиевой кружки, он становится почти счастлив…

Ближе к полудню иней таял. Земля возвращала свой истинный облик, мокро и холодно блестела, неживая и жирная. Дворик вновь смотрелся как размытое кладбище.

Он больше не мучался, не тратил попусту душу.

— Нет, этих просто так не успокоишь. Здесь надо — о как, в бараний рог.

— Сталина на них нет. В двадцать четыре часа на … всех бы утихомирил.

— Додемократились, бля.

— А я сразу говорил: добра не будет от этой перестройки. Как жопой чуял: скоро, скоро что-то начнётся. Так и оказалося.

— У тебя не жопа, а Игорь Бовин.

Митя больше не терзался от отсутствия ответов. Понял: их нет. Да и зачем они?

Каждый день, прячась от посторонних глаз в камере, при свете, падающем в открытую дверь, Митя читал Псалтирь.

Казалось невероятным, что здесь, на зачумлённой территории, в медвежьем углу под названием Шеки, на библиотечной полке так запросто валялась эта книга. Он допускал, что библиотечная система, как и всякая система способна выкидывать коленца, и сюда, в мусульманскую провинцию, какими-то неисповедимыми путями забросило Псалтирь — но не мог взять в толк, каким образом книга выжила. За столькие годы — не отправлена за ненадобностью в мусорный жбан.

Была она стара. 1911 — на титульном листе. «Яти». Плотная, пожелтевшая и потемневшая бумага, хрустевшая между пальцев. Страницы с закруглёнными углами. Узорные виньетки по краям. Когда в бетонном полумраке камеры Митя раскрыл её и стал читать, от нечего делать заскользил по строчкам где-то с середины — он не ждал ничего интересного. «Молитвы, что ли? Уж точно не Кен Кизи». Чем вообще могло заинтересовать это — прокопчённое кадилом с плаката Кукрыниксов, что висел в кабинете истории, полное старушечьих шёпотов-причитаний? Длинные седые бороды торчали из- под этого, тянулись непонятные слова, выкованные недобрым басом в другом — плывуче-золотистом — полумраке. Разноцветные яйца, которыми бились на Пасху во дворе (хорошо, если раздобыл яйцо цесарки, таким побьёшь любое куриное), крестины младенцев, кладбищенские кресты, — вот и всё, что мог бы вспомнить Митя.