дура, нет, чтобы к нему бежать — наклонилась их поднять, собрала охапку, поднялась, а
На улице под ногами хрустнул иней, он постоял немного, выбирая, к какой остановке идти, и прямо по газону, по ледяной хрусткой траве, отправился в сторону торгового центра. По телу расползлась усталость. Забыть бы всё и никуда больше не ходить. Если бы не Ванино письмо, не эта жар-птица, порхнувшая из конверта, Митя, скорее всего, просто пожал бы плечами и жил себе дальше. Мало ли какие законы сочинят шальные думские люди! Не упекут же в Сибирь. И в Грузию не вышлют. В Грузию-то не вышлют…
В этом месте Митя крепко задумывался. Весь он будто завязывался каменным узлом, теряя связь с происходящим и наглухо замыкаясь в самом себе. Там он находил главное: воспоминания, у которых никто никогда не отнимет гражданства, не запретит проживать в своих заоблачных республиках. Странная вещь: чем сложнее заворачивалось с его паспортом, тем ярче вспыхивали детские воспоминания, давным-давно, казалось, выгоревшие и остывшие в нём. Они уводили его туда, куда он не собирался больше возвращаться. Много раз стоял он у запертой, запретной двери. За ней кипел праздник. Стоял, прислушивался к неясным голосам — ему бы туда. Детство говорило с ним через дверь, но было плохо слышно, а самое досадное — совершенно невозможно догадаться — о чём может идти речь. Не о паспорте же! Он закрывал глаза. Ну, что там, что? Пахло миндалем, что растёт в военном городке за школой, летучие мыши метались над двором, будто кто-то безжалостно взбалтывал их в огромном невидимом ведре… слышался бабушкин голос. Она говорила издалека, через всю квартиру. Митя жадно прислушивался, ожидая, пока голос отольётся в слова, и надеясь, что на этот раз слова окажутся понятны. «Открой на кухне окна, — говорила она. — И потуши свет». В красноватой пустоте под веками проступала тбилисская квартира, его первый и последний настоящий дом: и бежевые обои гостиной — ярко, до малейшего завитка узора — и огромный трёхведёрный аквариум с полосатыми рыбками данио рерио, снующими туда-сюда стремительными стежками, будто в надежде сшить вместе лево и право…
— Уснул. Смотри, не разбуди.
Девушки хохотнули и прошли мимо.
Митя сидел под навесом остановки — видимо, давно, поскольку успел задремать. Исподлобья огляделся, но больше никто из стоящих и сидящих вокруг не обращал на него внимания. Упругий и холодный ветер возился с листками объявлений, с полами и воротниками прохожих.
Ветер-живодёр выковыривал их из одежды, как устриц из панциря. Заглатывал целиком. Утренние, мягонькие, озябшие декабрьские тельца. Ежеминутно летящие в холодную влажную глотку, они морщились, вздыхали, прятались за выступами стен. Серое акварельное небо лежало на высотках, к ногам то и дело прибивало мусор с рынка. Принимать начнут с девяти, но чтобы попасть, нужно занимать пораньше. Митя пришёл в шесть, перед ним было двадцать восемь человек. Здесь, как и в ЖЭУ, записывались на листках. Листки приклеивали к дверям скотчем. Скотч приносили с собой. Ручку Митя не захватил, и решил ждать, пока к списку подойдёт следующий, чтобы попросить ручку у него. Ждать пришлось долго. Он стоял возле самой двери на догнивающих ступенях, шатких как трясина, ветер обсасывал его со всех сторон. Наконец, на тротуар въехала видавшая виды «восьмёрка», из неё вылез крупный мужичок лет сорока. Мужичок знал, что к чему, на ходу доставал из кармана ручку.
— Извините, не одолжите? записаться нечем…
Он наградил Митю обидным — и вроде бы оскорбительным, а в общем-то привычным, как «… твою мать» — взглядом и молча вписав себя, так же молча протянул ему ручку. Теперь Митя был тридцатым.
Пристрастие к записыванию на листках, что и говорить, выглядело странно. Ведь как только
— А у вас какой номер?
— Да мне только спросить.
И ветер не отставал, укрыться от него было негде. Митя подумал, что зря перед выходом пил чай, теперь чай естественным образом просится наружу.
В половине десятого позади толпы раздались строгие окрики:
— Пропустите! Пропустите, блин!
Старушка в криво надетом жёлтом парике, не разобрав, прошамкала:
— В какую комнату? Тут очередь.
— Да я щас, нахер, развернусь, и вся эта очередь домой отправится!
Переступая по-пингвиньи, давя друг другу пальцы, очередь нехотя раздвинулась.
Девушка лет двадцати в густом вечернем макияже, сине-золотом, скривив яркие губы, взглянула в предоставляемый ей тесный проход, сказала: «От ить, бараны!», — так смачно и хлёстко, как про настоящих баранов никогда не говорят. Три хмурых тётки, стоявшие возле девушки-с-макияжем, очевидно, были её коллеги. Она прошла, твёрдо ставя каблук, к двери, звякнула ключом в замке, провернула, вынула, размашисто распахнула дверь, загудевшую о чьи-то кости, кинула связку в сумочку, застегнула сумочку. Дёрнула спиной, будто отряхивая насекомых:
— Да чё напираете, блин!
— Можно заходить?
— Пригласят!
— Так холодно же…
Девушка-с-макияжем уже почти вошла, её хмурые коллеги двинулись следом, но кто-то пробубнил:
— Пригласят… Когда пригласят-то? Уж полчаса, как работать должны.
И она, отодвинув своих стремительным рубленым жестом, вынырнула обратно, зорко оглядела толпу:
— Кто тут умный у нас такой? А?!
Никто не отзывался.
Но взгляд её безошибочно выудил из плотных шеренг чёрный потёртый берет, очки с обмотанной грязным лейкопластырем дужкой, дикорастущие усы под посиневшим носом. Она тяжело кивнула и скрылась в помещении. Толпа стянулась к открытой двери.
— М-да, — сказал мужик из «восьмёрки» чёрному берету. — Она тебя запеленговала. Мой тебе совет, мужик: иди домой, и раньше, чем через неделю не приходи. Может, забудет.
— Тьфу ты, будь оно неладно! — берет постоял в раздумье и тронулся прочь.
Пригласили в начале одиннадцатого. Вяло переругиваясь, люди потащились по холлу и, разделившись на три потока, дальше по узеньким коридорам, увешанным плакатами, листами, листочками. Высмотрев нужный кабинет, оседали здесь, налипали на стену, врубались плечом в дверной косяк.
Мочевой пузырь давил на глазные яблоки. Шмат людей, втиснутый между стен, источал усталость и панику, вялотекущую, подспудную, но готовую пыхнуть по первому же поводу. Митя нюхал меховой воротник, неожиданно пахнущий пивом, о колено его как плавник большой рыбы бился дипломат. Из множества ощущений, наполнивших его, только одно было приятно: основательно подмороженные ягодицы оттаивали у батареи.
— Третий день не могу попасть.
— У вас что?
— Ребёнок. Надо срочно гражданство оформить. А они запрос теперь делают по месту рождения.
— Зачем?
— Кто ж их знает… Вы можете это понять? Я не могу это понять. А он у меня во Владивостоке родился. Представляете, сколько времени уйдёт, пока эти напишут, а те ответят… А его пригласили по обмену на три месяца. Если за месяц не управимся…
— Ну, это вам к начальнику надо.
— Думаете?
