конечно.
В тёмные овалы бойниц врывается ветер. Если прильнуть вплотную, ветер пахнет чем-то душистым и сладким. Сады, наверное. Ведь осень, урожай. Пролетают, будто это кидают камни в колодец, обрывистые тени. Зря он сражался с маслянистым армейским отупением. «Масло съели, день прошёл. День прошёл, и … с ним». Сейчас было бы легче. Бежало бы время глупой белкой в колесе. Да какое там — белкой! в колесе! И думать бы так забыл, с метафорами, понимаешь, с излишествами. Шевелил бы привычно мыслями- культяшками. Хватало бы и этого. «До дембеля осталось…» Вот и вся арифметика, вот и вся забота.
— Мы где?
— На трассе, вроде бы.
— Пахнет вкусно. Таким каким-то…
— Эх, у меня одна продавщица была из парфюмерии…
Остановка.
Митя вслед за Земляныи и Теном вылазит в верхний люк. Действительно, сады вокруг. Ровными рядами выстроились невысокие ароматные деревца. В свете фар черной «Волги» стоит щуплый гражданин в черном кожаном плаще, туго перетянутом, перерубающем его на две части — и в черной же кожаной шляпе.
Гражданин невероятно, донельзя карикатурный. И он и «Волга» его, особенно плащ и шляпа (шляпа, на два размера больше, как раз и выдает) — сошли со страниц «Крокодила». Дунет ветер, и унесет бумажного человечка, завалит трафарет автомобиля…Но ничего подобного, он живой. У него плавные, плавающие жесты и балетная гибкость по всему позвоночнику. Кажется, он и спиной делает жесты. Слов не слышно, нашептывает что-то торопливо, но монотонно. Перед ним офицеры, человек пять. Слушают, склонив фуражки.
И вдруг:
— Да пошел ты на …!
Кто это? Командир части? Неужели и вправду Стодеревский? Надо же, никогда не матерился.
Стодеревский резко разворачивается и широко поведя рукой над головою, кричит:
— По машинам, заводи!
Колонна рычит, офицеры спешат к своим бортам.
— Чего он хотел? — спрашивает проходящего мимо Стодеревского комбат Хлебников.
— Дайте, говорит, бойцов. Дачу первого секретаря охранять. А в город, говорит, можно не входить, мы всё уладим.
Теперь идут медленно. Первая же улочка пошла в гору, зазмеилась узкими поворотами. Двигатели низко гудят. Только этот гул, больше никаких звуков. В бойницах крадется ночь. Луна кое-как выуживает из темноты каменный забор — мостовую — угол — каменный забор.
— Подстанцию сожгли, — обращаясь к водителю, Кочеулов иронично вздыхает — Поголовная пиромания. Просто хочется рвать и метать, рвать и метать!
С водителем он говорит не так, как со взводом. Говорит с ним по-свойски, запросто, хоть и подшучивает через слово.
— Ну что опять ноешь, Решёткин?
— Да Решетов я, товарищ лейтенант. Домой мне пора, понимаете… Я же уже почти гражданский, понимаете… А меня, бля, в эту заварушку! На хрен она мне впала!
— Будь героем, Рикошеткин. Девки на гражданке, знаешь, как любят героев — у-у, пищат! Падают и бьются в конвульсиях.
Спиной к двигательному отсеку прилип капитан Синицын, товарищ военврач. Ростом с фонарный столб, с дебелым скуластым лицом, на котором как горчичное семечко в поле посеян маленький носик. Тесно фонарному столбу в БТРе, ох тесно.
Когда у Мити загноился и распух уколотый иголкой палец, тов. военврач усадил его на табурет и сунул ему в зубы прямоугольную пластину из коричневого слоистого пластика, изрядно покусанную. Улыбнулся, хлопнул по плечу:
— Анестезия.
Он разложил вату, йод, металлическую ванночку.
— Панариций, — объяснил он — Минута делов, — и вытащил из кармана халата ножницы — Смотри, не дёргайся.
…Прижимая локтем фуражку, Синицын всё ёрзает, пытается поудобней расположить колени.
— Ребят, — зовет он каким-то больным голосом — А у вас автоматы заряжены?
Ребята смущены. Все-таки отвечают:
— Заряжены.
— А патроны боевые?
На это уже никто не отзывается. Патроны-то и впрямь боевые. Предохранители вниз, затворы передернуты, пальцы играют по ребрышку спусковых крючков.
Будем гуманными людьми.
Девки любят героев.
Вчера вечером они затачивали саперные лопатки. «— Хорошо затачивайте, — говорил подполковник Стодеревский, прохаживаясь вдоль орудующих наждачкой бойцов — Чтобы ржавчины нигде не было. Когда будете бить, чтобы не случилось заражения крови».
БТР совсем сбросил скорость, тянется как гигантская злая черепаха. Водитель Решетов канючит вовсю:
— Домой мне, домой… Приказ через неделю.
— Что там? — Кочеулов приник к смотровой щели.
— Горит, — не меняя кислого тона говорит Решетов — Горит, сука. Пожарная машина? Да? Точно! Вон, пожарная машина горит.
— Х…ня нездоровая.
Всполохи и тени уже прыгают по чешуе мостовой, просачиваются вовнутрь через бойницы. БТР берет вправо, вправо.
— Домой мне…
И вдруг валится на бок.
— Спокойно, ребятки, спокойно! — кричит товарищ военврач.
— Сука! Сука!
Транспортер тяжело ухает правым боком в камень, и останавливается. Локти уткнулись в лица, пальцы вынимаются из-под прикладов. В кутерьме и карусели падения никто не придавил спусковой крючок… пули запрыгали бы от стенки к стенке. Обошлось, обошлось.
— Спок-койно, ребятки, — шепчет военврач, сложенный коленями к груди в большущий эмбрион.
Загорается свет.
— Значит так!! — Кочеулов стоит, расставив ноги, упираясь в зависшее над головой сиденье водителя — Сейчас открываете люк и быстро, повторяю, быстро выскакиваете и занимаете позицию для стрельбы лежа. Если будете делать это медленно, вас перестреляют как куропаток! Вперед!
Боковой люк над Митей. Он отбивает ручку замка и, распрямляясь, выталкивает люк плечами.
Грохают о мостовую подошвы. В ушах громко сжимается и разжимается сердце. Вокруг пляшут оранжевые пятна. Все спрыгнули, разлеглись. Тишина. «Откуда будут стрелять?» Рядом, подальше в темноту, лежит Бойченко. Вертит головой, щурится на пожар. Вверх по переулку, почти поперек, горит лежащая на боку пожарная машина. Напротив неё, брюхом к брюху — завалившийся в бетонную канаву БТР. Тишина. Невыносимо хочется утопить спусковой крючок. Тишина. Шорох и посвист пламени. Тишина, чёрт побери!
Голос Стодеревского падает откуда-то сверху:
— Това-арищи офицеры, как вам не стыдно! Ну ладно солдаты — они в первый раз. Но вы же ка- адровые военные!
