— Дай мне поскорее стул, мой милый! Я запыхалась, пока поднималась на четвертый этаж, и еле держусь на ногах.
— Тетушка, если бы я знал, что вы придете, я бы сам спустился к вам, — укоризненно заметил Адриан, — а если бы вы меня вызвали…
— Как? Я не знала, к кому обратиться, и, если бы не встретила во дворе какого-то адвоката, раз десять заблудилась, прежде чем попасть сюда. А кресло какое жесткое! Правительство, которому ты служишь, плохо содержит тебя, мой бедный Адриан!
— Чиновник судебного ведомства служит не правительству, тетушка.
— Я знаю, что ты скажешь! Тебя нельзя сместить… однако советую тебе на это не рассчитывать: ты зависишь только от своей совести, а судишь именем Республики. Но я забываю, что приехала сюда говорить не о политике. Я приехала… Скажи, Адриан, здесь нет шпионов? Нас никто не услышит?
— Нет, тетушка, мы одни, я отослал делопроизводителя.
— Тогда к делу. Полагаю, ты догадываешься, о чем я буду говорить?
— Должно быть, о Жюльене де ля Кальпренеде?
— Именно.
— Когда вчера вечером я приезжал спросить вас, взять ли мне дело о краже, поверьте, я не знал, что подозревают этого несчастного молодого человека.
— А я знала, — спокойно сказала маркиза де Вервен.
— Вы знали! И скрыли от меня!
— Боже мой, да! Если бы я сообщила тебе об этом, ты отказался бы, а я этого не хотела. Я предпочла, чтобы сын моего друга имел дело с тобой, а не с другим следователем.
— Но, тетушка, я обязан исполнять свой долг так же строго, как и мои товарищи.
— Долг! Для тебя важно только это! Но разве у тебя нет обязанностей как у светского человека и моего племянника?
Адриан вздрогнул, и лицо его застыло, словно маска. Прежде всего он был членом судебного ведомства, и маркиза де Вервен его оскорбила.
— Милая тетушка, — сказал он после некоторого молчания, — я глубоко уважаю и горячо люблю вас, я сочувствую беде вашего друга, но, если его сын виновен, он будет наказан.
— Не будь таким суровым! Неужели ты думаешь, что я посоветую тебе поступиться честью?
— Нет, тетушка, я вас слишком хорошо знаю, чтобы так думать.
— Тогда выслушай меня спокойно. Я понимаю, что ты хочешь быть беспристрастным. Но ты согласен, что доброжелательность к обвиняемому не запрещена?
— Доброжелательность — понятие растяжимое, и если вы подразумеваете под этим, что я должен направить следствие в благоприятном для подсудимого направлении…
— Какой ты спорщик, Адриан! Лучше скажи, что с делом Жюльена де ля Кальпренеда?
— Вы знаете, что он арестован?
— Твой брат сказал мне об этом утром. Он сказал бы мне еще вчера вечером, но, пока я искала его в клубе, он провожал Жюльена в тюрьму.
— И назвал свое имя комиссару! Он мог бы не компрометировать себя.
— Ты хочешь сказать, компрометировать тебя. Жак пренебрегает этим, и у него хватает мужества не бросать своих друзей.
— Стало быть, он друг этого Жюльена! — с горечью воскликнул Адриан де Куртомер.
— Нет, но он знает, что его отец — мой друг, и не бросает людей в несчастье. Речь не о том, что сделал Жак, а о том, что сделаешь ты. Когда ты будешь допрашивать молодого Кальпренеда?
— Я его уже допрашивал.
— Что же он тебе сказал?
— Он отказался отвечать и говорил со мной таким непозволительным тоном, что я отослал его обратно в камеру.
— Так он держался холодно и надменно?
— В высшей степени!
— И прекрасно!
— Как! Вы одобряете его поведение?
— Я порицаю его, мой милый, но делаю вывод, что он не виновен. Виновные заискивают перед судьями.
— Должен вам сказать, тетушка, что я придерживаюсь совершенно противоположного мнения и уверен в виновности подсудимого.
— Почему ты так думаешь? Разве у тебя есть доказательства?
— Еще нет. Я едва успел ознакомиться с делом. Но все обстоятельства против него. Жюльен де ля Кальпренед за два года растратил состояние, оставленное его матерью. Жюльен ведет беспорядочную жизнь. Он игрок. Он кругом в долгах, то есть был в долгах, но вчера расплатился со всеми кредиторами. И естественно, возникает вопрос, где он взял деньги.
— И так же естественно думать, что он их украл. Как Жюльен это объяснил?
— Он уверял, что выиграл их в игорном доме. Я послал туда полицейского, который выяснил, что человек, содержавший этот дом, исчез сегодня утром. Согласитесь, это случилось очень кстати, поскольку теперь нельзя проверить достоверность слов подсудимого.
— С этим я соглашусь и перейду к другому. Ты знаешь, что украли у этого Мотапана?
— Да, тетушка, — ответил он в замешательстве, — у него украли опаловое ожерелье.
— И ты предполагаешь, что Жюльен продал его, чтобы достать денег?
— Я ничего не предполагаю, — прошептал Куртомер, — я приказал произвести обыск у ювелиров, которые могли купить камни.
— Напрасно! Ничего не найдут!
— Почему? — робко спросил Адриан, опасавшийся услышать правду.
— Потому что ожерелье не было продано.
— Откуда вы это знаете, тетушка?
— Откуда? Боже мой, потому что оно у меня, — спокойно заявила маркиза.
— У вас?
— Да. Я вчера показывала его тебе. Вот оно.
С этими словами маркиза де Вервен вынула из небольшого сафьянового мешочка ожерелье и бросила его на письменный стол. Куртомер, бледный, как мертвец, испуганно глядел на опалы, сиявшие на листе бумаге, в то время как маркиза флегматично убирала свой сафьяновый мешочек.
— Ну что? — с улыбкой спросила она. — Ты все еще думаешь, что этот мальчик продал ожерелье Мотапана?
— Он его не продал, это очевидно, — смешался племянник, — но…
— Но взял… если только ты не подозреваешь, что его украла я.
— Это он отдал его вам?
— Нет, его отец. Он нашел его утром в кабинете.
— Но это явная улика!
— Я так не думаю. Если бы Жюльен украл ожерелье, то, очевидно, чтобы извлечь из него выгоду. Он не оставил бы его в шкафчике, который мог открыть любой. Если даже предположить, что он сделал такую глупость, он вернулся бы за ожерельем. А он ушел очень рано и не возвращался целый день. Отец надеялся, что сын появится ночью, но бедный Жюльен ночевал в тюрьме.
— Но каким образом это ожерелье очутилось у Кальпренеда? Кто-нибудь должен же был положить его туда!
— Не думаешь ли ты, что это сделали его отец и сестра?
— Конечно, нет, но…
— Кальпренед почти разорен, но он не обесчестит свое имя, даже если будет умирать с голоду. К тому же он приехал ко мне и все рассказал. Что касается милой Арлетт…
— Никто не думает ее обвинять, но у графа есть прислуга…
— Две честные девушки, не способные взять ни одного чужого франка. Впрочем, что об этом
