лицом к лицу с природой, то есть с разумом.
Но возможна ли в человеке, человеке, для которого имеют значение факт и право, в существе разумном и сознающем свою разумность, вера, допускающая возможность рационального доказательства существования Бога? Возможна ли для него третья ступень послушания по Лойоле? На этот вопрос можно ответить так: нет, без благодати невозможна. А что такое благодать? Вот вам еще одна лазейка для трагедии.
Преклоняя колени пред Всевышним (233), Паскаль молил его о смирении своего собственного разума. И что же, он смирился? Хотел смириться. И обрел покой лишь после смерти и только лишь в смерти, и все еще живет сегодня в тех, кто, подобно нам с вами, прикоснулся к его обнаженной душе, обнажая свою собственную душу».
К этому я должен прибавить, что Паскаль, будучи связан с монахами Пор-Рояля и будучи сам неженатым, не был монахом, не давал обета безбрачия и девства, - если он и умер девственником, то нам это доподлинно неизвестно, - и был человеком гражданским, гражданином и даже политиком. Ведь его кампания против иезуитов была, в сущности, кампанией политической, гражданской, а его Письма к провинциалу - произведение политическое. И здесь перед нами еще один корень агонии христианства, происходившей в душе Паскаля.
Один и тот же человек написал Мысли и Письма к провинциалу, эти две книги вышли из одного и того же источника.
Прежде всею, обратите внимание на название: Мысли, а не Идеи. Идея - это нечто застывшее, неизменное; мысль - нечто текучее, изменчивое, свободное, Мысли переливаются одна в другую, тогда как идеи разбиваются, сталкиваясь друг с другом. Наверное, можно было бы сказать, что мысль - это идея в действии, или действие в идее; а идея - это догма. Человек идеи, человек, которым овладела какая-нибудь идея, редко мыслит. Мысли Паскаля - произведение полемическое, агоническое. Если бы Паскаль написал тот апологетический труд, который первоначально собирался написать, то мы имели бы дело с совершенно другим и значительно уступающим Мыслям произведением. Ведь Мысли ничего не обосновывают. Агония не является апологетикой.
Дочитав до конца Ночь в Гефсимании, эссе о философии Паскаля (Les Cahiers Verts, publies sous la direction de Daniel Halevy, Paris, Bernard Grasset, 1923) русского писателя Льва Шестова, я выписал следующее: '... апология призвана защищать Бога перед людьми; поэтому она должна - вольно или невольно - признать в качестве последней инстанции человеческий разум. Если бы Паскалю удалось завершить свой труд, он выразил бы лишь нечто приемлемое для людей и их разума, и не более того». Возможно, так оно и есть, и все же люди - вольно или невольно - прислушиваются к deraisonnements {385} Паскаля.
Я не думаю, что Шестов прав, когда говорит, что история беспощадна к вероотступникам - Паскаль был апостатом разума - и что Паскаля никто уже не слушает, хотя и зажигают еще молитвенные свечи пред его мученическим ликом. Паскаля слушают и слушают в агонии; его слушает и сам Шестов, а потому и пишет свой замечательный эпод о Паскале.
«Не Паскаля, - добавляет Шестов, - а Декарта почитают как отца современной философии; из рук Декарта, а не Паскаля, принимаем мы истину, ибо где же и искать истину, как не в философии. Таков приговор истории: Паскалем восхищаются, но за ним не идут. И этот приговор обжалованию не подлежит». Вот как? Но разве мы идем не за теми, кто вызвал в нас восхищение и любовь? Дантовское guarda е pasa относится к тем, кого презирают, но отнюдь не к тем, кем восхищаются и кого любят. И правда ли, что истину ищут в философии? Что такое философия? Может быть, это метафизика. Но есть еще метаэротика, та самая, что находится по ту сторону любви, и есть метаагоника - по ту сторону агонии и сновидения.
Письма к провинциалу вышли из недр того же самого духа, и это снова агония, еще один клубок противоречий. Христианин, который в Письмах к провинциалу выступает против иезуитов, очень хорошо понимает, в чем заключается человеческая, слишком человеческая (par trop humain), гражданская и социальная сторона их позиции; он понимает, что без духовного комфорта, который обеспечивается смягченной тональностью ее требований, моральная жизнь в миру сделалась бы невозможной; он понимает, что иезуитская доктрина благодати, а точнее - свободы воли, это единственно возможная доктрина, допускающая нормальную гражданскую жизнь. Но он понимает также и то, что доктрина эта антихристианская. Этика - и авгусгинская, и кальвинистская, и янсенистская, точно так же, как и иезуитская,
- тоже вносит свою лепту в агонию христианства.
В сущности, этика это одно, а религия - совершенно другое. Уже в самой этике, или, лучше сказать, в морали - поскольку от «этики» веет педантизмом, - быть добрым и делать добро это совсем не одно и то же. Есть люди, которые умирают, ни разу не нарушив закона, но и не попытавшись совершить хоть что- нибудь доброе. И наоборот, есть разбойник, который, умирая на кресте вместе с Иисусом, сказал другому разбойнику, что тот богохульствует, требуя, чтобы Учитель, если он Христос, спас их: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а Он ничего худого не сделал». И сказал Иисусу: «Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое». И Христос ответил ему: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лука, XXIII, 39-44). Разбойник, раскаявшийся в свой смертный час, уверовал в Царство Христа, в Царство Божие, которое не от мира сего; он уверовал в воскресение плоти, и Христос обещал ему рай, библейский Эдемский сад, в котором когда-то совершили грехопадение наши пращуры. И христианин должен верить в то, что каждый христианин, даже более того, каждый человек в свой смертный час непременно раскаивается; что смерть уже сама по себе есть и покаяние, и искупление; что смерть очищает грешника. Хуан Сала-и-Серральонга, разбойник, которого воспел в своих стихах прославленный каталонский поэт
Хуан Марагалл{386}, в час своей смерти на виселице, желая искупить все грехи свои - злобу, зависть, чревоугодие, скупость, грабежи, убийства..., - сказал палачу: «Сейчас я помолюсь и умру; но не вешай меня, пока я не произнесу: верую в воскресение плоти».
Паскаль в своих Письмах к провинциалу защищал моральные ценности, а точнее ценности полицейские, перед лицом сугубо религиозных, утешительных, ценностей иезуитов, или - поскольку эти последние тоже представляют собой некую тайную полиция - ценности казуистической морали перед лицом чистой религиозности. И оба эти тезиса можно отстаивать с равным успехом. Ведь есть две полиции, две морали, и есть две религиозности. Двойственность - существенное условие агонии христианства и агонии нашей цивилизации. И если Мысли и Письма к провинциалу кажутся противоречащими друг другу, то только лишь потому, что каждое из этих произведений противоречиво в себе самом.
Лев Шестов пишет: «Можно утверждать, что если бы Паскаль не оказался лицом к лицу с бездной, он так и остался бы Паскалем Писем к провинциалу». Но дело в том, что Паскаль оказался лицом к лицу с бездной уже тогда, когда писал Письма к провинциалу, или, лучше сказать, Письма к провинциалу вышли из недр той же самой бездны, что и Мысли. Погружаясь в глубины морали, Паскаль пришел к религии; докапываясь до самых корней римского католицизма и янсенизма, он пришел4 к христианству. И все потому только, что христианство лежит в основе католицизма, а религия - в основе морали.
Паскаль, человек противоречий и агонии, чувствовал, что иезуитство с его доктриной пассивного послушания и нерассуждающей веры уничтожает борьбу, агонию, а с нею - и самое жизнь христианства. И несмотря на это, именно он, Паскаль, в минуту агонического отчаяния сказал: cela vous аbetira, «вы поглупеете». Да, христианин может s’abetir, он способен на самоубийство разума; однако abetir другого, убить разум в другом человеке, - на это христианин не способен. Но как раз этим-то и занимаются иезуиты. Только пытаясь одурачить других, они одурачили самих себя. Обращаясь со всеми словно с малыми детьми, они сами, и притом самым прискорбным образом,
