Том 6. Дураки на периферии

Никитична по-прежнему плачет.

(К Марии). Не огорчайся! Вставай — копни да вздохни! Копай мелко, вздыхай глубоко… Откуда сама-то?

Мария. А ты?

Иван. Мы-то?.. А мы дальние… Мы в голову были раненые, стали ослабшими, и нас немцы взяли без памяти.

Мария. А ноги-то целы у вас?

Иван. Ноги? Ноги пока при нас.

Мария. При вас? Так ты пользуйся ими. Ты слышишь — это нас зовут.

Иван. Да то кого же? Мы слышим… Там у нас в ротных кухнях еще суп сейчас теплый, всегда остаток бывает. У нас повар, бывало, до утра котла не сливал — может, кто отощалый придет и похлебает… А не отощалый тоже хлебает — солдат любит в запас кушать.

Первый земляк Ивана (нюхает воздух). Щами из России пахнет.

Второй земляк Ивана. У нас в батальоне, когда мотивы на баянах играли, в ужине больше добавки давали.

Никитична (перестает плакать). Да уж в жизни я не поверю, чтобы мужик-повар сытно да наваристо мог сготовить. Они добро только портят… У меня внучка девочка есть, так любого мужика на всякой работе перехватит. Что на руку, что на язык — на все горазда!

Любовь (к Марии и Ивану). Вставайте, пошли! (Бросает лопату).

Иван. Куда, барышня?

Любовь. Дурень! Куда русские из плена ходят?

Иван. А то будто я сам не знаю! Эка, ефрейтор какой! Я еще когда без памяти был, уже тактику свою сообразил. А она бойца учит, тонконожка!.. (Указывает на немца) . Он-то ничего не чует — из тылов взят, в землю закопан будет. Он, дурной, полсмерти с собой привез, а полсмерти ему, бог даст, мы добавим: может, Александр Иванович позаботится.

Мария. А это кто — Александр Иванович?

Иван (указывает на советскую сторону). А вот там товарищ генерал один присутствует. Мы в его дивизии службу несли: генерал-майор товарищ Климчицкий.

Мария (медленно встает с земли). Генерал-майор Александр Иванович Климчицкий?

Иван. Он самый. Ничего командир — бойца своего бережет, а немца слабо терпит.

Мария. Он раненый был?

Иван. Сколько разов, однако стерпел жизнь.

Мария. А волосы у него все такие же, все так же вьются?

Иван. Какие волосы? Волос у него опавший, давно с харчами поел… Прежде-то они были, и точно, — курчавый был командир. Ну, а потом от судьбы, от жизни, от недостатков природы сперва поседели, потом побурели, а потом устали и прочь попадали. Не все ж им рожаться из умной головы.

Мария. Так он плешивый стал? Ведь он же совсем еще молодой!

Иван. Ну, как тебе сказать! У него тоже жизнь, считай, уже к вечеру пошла. А потом у него ж забота большая — он ведь генерал, человек: он в каждого солдата должен душу вдохнуть, чтоб тот мог и на подвиг выйти, а при случае и смерть принять. Тут забота трудная, враз станешь.

Мария. Он не старик еще… А пусть старик! Он милый мой!

Любовь. Любила, что ль, его? Генералов трудно любить. Они толстые.

Мария. Я и сейчас люблю его. Он мой муж.

Иван. Да ну? Вот тебе раз!.. Так ведь он же вот, Александр Иванович, ваш супруг-то, — он насупротив вас в блиндаже сейчас живет. Да отсюда километра два-три нет ли, будет ли до него!.. Он небось сейчас ужин кушает, в карту глядит и по вас скучает… А вы тут же! Эх, знал бы он такое дело!..

Мария. А почему вы знаете, что он по мне скучает?..

Иван. Допрежде слыхал… У него адъютант Геннадий Сафронович есть…

Мария. Ростопчук?

Иван. Лейтенант товарищ Ростопчук… Так он, товарищ лейтенант, дневальным, бывало, говорил: «Боевой, — говорит, — у нас генерал, а одним только плох, совсем плох»…

Мария. Чем же он плох?.. Довольно вам о муже моем говорить.

Иван. Нет. К чему ж довольно? Мы можем… «Одним, — говорит, — никуда генерал наш не годится: душа у него велика. По ночам один плачет, о жене своей печально тоскует, забыть о ней не может, а без нее жить ему состояния нет… А жена его или супруга в немцах, свободная вещь, погибла! Вот и жжет его горе, и томится его сердце по душевной подруге! А где ж ты ее достанешь — может, она в земле давно лежит, может, нищенкой мается в рабынях…»

Любовь (с увлечением). Какой человек этот генерал! Как бы я хотела увидеть его!.. А я увижу, я увижу его! (К Марии). Какая вы счастливая!

Мария (сияющая счастьем). А я, правда, я, правда, сейчас счастливая!

Появляется внучка Никитичны Анюта. Она приносит на коромысле два глиняных горшка с ужином.

Анюта (к Никитичне). Бабушка, я ужин тебе сварила, иди щи хлебать, а кашей после заешь…

Никитична. Чего ж ты столько наварила-то? Ай добра в избе некуда девать, так ты на десятерых варишь, а я одна, да и то изжогой страдаю — какой я едок. Сварила бы мне два блюда каши — и хватит…

Анюта. Да аль я тебе одной, что ль, наварила? Тут и другой народ наш томится — пусть все кормятся, чего ты, бабушка, об одной себе думаешь?

Иван. Ничего девчонка. По телу маленькая, а по сердцу уже подросшая. Ставь, дочка, пищу на травку, сейчас мы ее исхарчим начисто. А молочка нету?..

Никитична. Еще чего тебе? Ты где — ты в плену, что ль, иль дома с печки бабой командуешь?

Иван достает ложку из-за сапога. Подходит немец. Замахивается автоматом. Все берутся снова за лопаты. Немец вынимает складную ложку, очищает ее, снимает каску с головы, очищает ее, открывает один горшок и начинает быстро есть горячую кашу.

Анюта. Бабушка, неприятель нашу кашу ест! Отнять у него?

Никитична. Не надо. Он не соображает, что делает. Отойди от него, он еще покалечит тебя.

Анюта. А так он кашу нашу съест! Чего же мне делать-то?

Никитична. А какого тебе рожна делать-то? Ты видишь, война идет…

Анюта. Я вижу.

Анюта бросается к немцу, тянет горшок к себе. Немец хлопает ее ложкой по лбу. Анюта плюет ему в кашу. Немец достает плевок из каши ложкой и выкидывает его прочь и продолжает есть с прежней жадностью.

Бабушка! Он жжется, а сам жрет.

Никитична. Да чума с ним! Может, кишки у него облупятся!

Анюта. Да, облупятся… Он воду потом будет пить и остынет. Я просо полола, а он пшено пришел и съел. Ведь это наказанье — такой неприятель!