рассматривала свой рыхлый живот и разбухшие бедра, я радовалась, что миссис Гвинеа не видит меня в таком состоянии, а то бы она, чего доброго, решила, что я беременна.
— Видела мои шрамы?
Валерия сдвинула со лба черную повязку и указала мне на две бледные отметины у обоих висков. Как будто какое-то время назад у нее начали расти рога, но затем она их срезала.
Мы с ней прогуливались по больничному саду в той его части, где размещались снаряды спортивной терапии. В последнее время меня все чаще и чаще удостаивали права на прогулку. А мисс Норрис не выпускали ни разу.
Валерия сказала, что мисс Норрис место не в «Каплане», а в корпусе для больных в куда худшем состоянии. Аборигены называли этот корпус «Уимарком».
— А знаешь, откуда у меня эти шрамы?
— Нет, не знаю. А откуда они?
— Мне сделали лоботомию.
Я не без почтения поглядела на Валерию, впервые обратив внимание на неизменную матовую бледность ее лица.
— Ну, и как ты себя чувствуешь?
— Превосходно. Я больше ни на кого не сержусь. Раньше я постоянно на всех сердилась. И меня держали в «Уимарке». А теперь я в «Каплане», и меня даже выпускают в город, за покупками или в кино, в сопровождении всего лишь одной медсестры.
— А чем ты собираешься заняться, когда выйдешь отсюда?
— А я не выйду, — рассмеялась Валерия. — Мне здесь нравится.
— На выход!
— С какой это стати на выход?
Сестра занималась своим делом: выдвигала и опустошала ящики моего письменного стола, извлекала содержимое из шкафа и укладывала мои вещи в черный чемодан.
Я решила, что меня в конце концов намерены перевести в «Уимарк».
— Да нет же, вас просто переводят в другое крыло. Ближе к главному входу. Вам там понравится. Там гораздо больше солнца.
Когда мы с ней вышли в холл, я обнаружила, что мисс Норрис тоже переезжает. Медсестра, такая же молодая и привлекательная, как и та, что управлялась со мной, стояла в дверях ее палаты, помогая мисс Норрис влезть в ярко-красное пальто с потрепанным беличьим воротником.
Долгие часы мне довелось провести возле постели мисс Норрис, жертвуя ради этого общей терапией, прогулками, игрой в бадминтон и даже еженедельными киносеансами, которые мне так нравились и на которые мисс Норрис не водили ни разу. Мне было интересно задумчиво смотреть на бледный и безгласный кружок ее губ. Я думала о том, как замечательно это будет, если она вдруг разверзнет уста и заговорит, а я брошусь в холл и оповещу об этом медсестер. Они похвалят меня за самоотверженность и моральную поддержку, оказанную несчастной, и тогда, возможно, и меня удостоят права отправляться в город за покупками или же в кинотеатр — вследствие чего мне проще станет сбежать отсюда.
Но за все часы моей одинокой вигилии мисс Норрис не проронила ни слова.
— Куда это тебя переводят? — спросила я у нее на этот раз.
Медсестра тронула мисс Норрис за локоть — и та сдвинулась с места и покатилась вперед, как кукла на колесиках.
— Ее переводят в «Уимарк», — понизив голос, поведала мне хлопочущая обо мне медсестра. — К сожалению, мисс Норрис не идет на поправку. В отличие от вас.
Я увидела, как мисс Норрис поднимает одну ногу, потом вторую, словно переступая через невидимое препятствие.
— А у меня для вас сюрприз, — сказала мне медсестра, помогая обосноваться в солнечной комнате в передней части здания, из окна которой была видна лужайка для игры в гольф. — У вас тут будут друзья.
— Кто-нибудь, кого я знаю?
Медсестра рассмеялась:
— Только не глядите на меня так. Во всяком случае, это не полиция. — А затем, поскольку я ничего не отвечала, она добавила: — Это вроде бы ваша давнишняя приятельница. Ее поместили в соседней палате. Да почему бы вам самой к ней не зайти?
Я решила, что сестра шутит и что если я постучу в соседнюю дверь, то не услышу ответа, а войдя, обнаружу в палате мисс Норрис, лежащую на постели в ярко-красном с беличьим воротником пальто, с круглым ртом, помещенным в безмятежную вазу ее тела, как бутон бледной розы.
Так или иначе, я подошла к соседней двери и постучала в нее.
— Войдите! — Голос пациентки был резок и насмешлив.
Я приоткрыла дверь и сунула голову в щелку. Огромная, сильно смахивающая на лошадь деваха сидела у окна, повернув голову к двери. На лице ее играла широченная улыбка.
— Эстер! — Ее голос звучал так, как будто она только что на предельной скорости пробежала добрую милю и остановилась всего мгновение назад. — Как приятно видеть тебя! Мне сказали, что ты тут живешь.
— Джоан, — сказала я чуть ли не автоматически. И затем, смутясь и не веря собственным глазам, повторила: — Джоан?
Джоан улыбнулась еще шире, явив миру свои огромные сверкающие зубы, которые невозможно ни забыть, ни с чем-нибудь другим спутать.
— Она самая. Я так и думала, что это будет для тебя самым настоящим сюрпризом.
16
Палата, в которую поместили Джоан, со своим шкафом, письменным столом, ночным столиком, креслом и белым одеялом, на котором была выведена огромная синяя буква «С», оказалась сестрой- двойняшкой моей собственной. Я подумала, что Джоан, прослышав о том, куда я попала, решила улечься в больницу просто так, своеобразной шутки ради. Тогда становилось понятно, почему она объявила медсестре о том, что мы с ней приятельницы. Мы были едва знакомы, но сильно недолюбливали друг дружку.
— Как ты сюда попала?
Я взгромоздилась на ее кровать.
— Прочла о тебе.
— Что-что?
— Прочла о тебе и убежала из дому.
— Ну-ка, объясни поподробней.
Я старалась не выйти из себя.
— Ну что ж. — Джоан откинулась в обитом цветастым ситцем больничном кресле. — Я устроилась на лето поработать у руководителя какой-то организации, вроде масонской, знаешь ли, только это были не масоны. И мне там было чудовищно скверно. У меня были такие судороги в ногах, я практически не могла передвигаться — а в последние дни мне пришлось приходить на работу в резиновых сапогах, потому что туфель я носить не могла, — и ты можешь представить себе, как это отразилось на моем настроении…
Я решила, что Джоан либо совершенно спятила — отправляться в резиновых сапогах на работу, это ж только представить, — либо намерена выяснить, в достаточной ли мере спятила я, чтобы в такую чушь поверить. Да ведь вдобавок ко всему судороги бывают только у стариков и старух. Я выбрала такую тактику: я делаю вид, будто поверила, что она рехнулась, и воспринимаю ее россказни, втайне подсмеиваясь над ними.
— А я без туфель всегда паршиво себя чувствую, — произнесла я с двусмысленной улыбочкой. — У
