– Да, верно, – сказал он.
Однако пропасть между нами, подумал он при этом, шире, чем Сен-Фелис, и она пролегла бы даже если бы мы никогда и не слышали об этом месте.
– Я делаю все возможное, заботясь о дефективном ребенке, которого ты мне подарил.
Эта жестокость с ее стороны заставила его замолчать, и он опустил голову, в то время как она продолжала говорить:
– Мой ребенок не был бы таким, если бы не твоя семья.
– Не нужно мне об этом напоминать, – сказал он потухшим голосом.
– Очевидно нужно, если ты уже совсем готов бросить пас. Обменять нас на полоску земли и новую бабу.
Он поднял голову. Она явно хотела принизить его чувства. Он это понял. И он не хотел этого допустить.
– Я вас не «бросаю», – сказал он зло. – Я намерен хорошо позаботиться о тебе и Мейган. Всегда, даже если ты сумеешь… устроить свою жизнь. В любом случае.
– Устроить свою жизнь! Каким это образом, скажи мне, пожалуйста? Какие у меня шансы обучиться чему-либо? Я бросила свою жизнь тебе под ноги!
Он с пренебрежением представил себе, чему она могла бы научиться и что бы стала делать, не брось она свою жизнь «ему под ноги». Однако это не так, это нечестно. Она была вполне интеллигентной женщиной, да и мир жил уже в восьмидесятых годах двадцатого века. При других обстоятельствах она, может быть, занялась и чем-то иным.
– Или ты полагаешь, я могла бы устроить свою жизнь с другим мужем? С богатым?
– Устроишь или не устроишь – это несущественно. Я ответственен за Мейган. Но я надеюсь, что ты действительно найдешь другого мужа, такого, который больше тебе подходит, чем я, – добавил он с горечью.
– А как же быть с Мейган? Так неожиданно ты готов расстаться с ней! Новый этап развития, мягко выражаясь.
– Нам все равно придется это сделать. Ей предстоит вскоре учиться в специальной школе. И ты это знаешь, – сказал он и остановился: закололо сердце. – Ох, ну разве ты сама не видишь, как это все грустно? И для тебя, и для меня, и для Мейган? Но ведь с самого дня ее рождения мы жили так, словно каждый из нас оставил все свои надежды. А это неправильно! Этого нельзя требовать ни от одного человека. Мы будем делать для нее все, что можем, на протяжении всей нашей жизни, но…
– Ты ублюдок!
– Ну почему? Неужели потому, что я хочу прекратить это мучение? В прошлом месяце все сошло гладко, когда ты стала угрожать, что уйдешь вместе с ребенком, если я не поступлю так, как хотела ты. Тогда все было в порядке, да! А сейчас в тебе говорит твое оскорбленное самолюбие и ничего больше. «Что скажут люди?» Ладно, не волнуйся. Я поступлю по-рыцарски. Я никому ничего не скажу.
– Ты ублюдок!
– Если тебе это доставляет удовольствие, продолжай это говорить.
– Ох, пошел к черту! – закричала она, прижав ко рту кулак и готовясь заплакать.
Он знал, что она стыдится плакать в его присутствии, и потому отвернулась.
– Ох, пошел к черту! – услышал он опять ее голос.
Хлопнула дверь, и послышалась дробь ее высоких каблуков по лестнице.
Спустя несколько дней он встал рано утром и взглянул в зеркало на свое измученное лицо, осунувшееся в суматохе последних дней и бессонницы. И словно ища совет у этого лица, он заговорил с ним:
– Да, лучше быть честным и даже пройти через эти муки. Развод ужасен сам по себе. Это разрыв, разлом. Разрушение. Когда женишься, ты уверен, что это навсегда. Но что я мог знать? Ничего. И она тоже. Какие-то флюиды. Это и иллюзии. И странно, что все это превратилось в ненависть. Злость. И она больше злится, чем я. Женская гордость. И ей нужен кто-то более подходящий. Кто-то с Уолл-стрит. Кто-то не столь… не столь что?… не такой как я… Не столь пылкий, что ли. Она в каком-то смысле богаче, чем такие люди, как Кэт и я. Мы ищем друг у друга душу, мы хотим получить друг от друга все. Что же делать, такие уж мы уродились.
На краю террасы он когда-то устроил большую кормушку для канареек, наполненную сахаром. Она предназначалась для Мейган как забава. Но ее внимания хватало очень ненадолго, не больше чем на полминуты. Когда он спустился на террасу, они стояли там. Марджори показывала пальцем на вьющихся птиц, а Мейган безучастно смотрела в другую сторону. Ему показалось, что Марджори ведет себя как гостья, как посторонняя.
Услышав его шаги она обернулась. Вокруг глаз ее были темные круга, и он почувствовал внезапный приступ жалости.
– Ну? – произнесла она, и этот звук был чист и холоден, как кусочек льда.
Он снова предпринял попытку примирения:
– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Все прошло.
– Как будто тебе не все равно, как я себя чувствую!
– Хочешь верь, хочешь нет, но не все равно.
– Если мне что-то и отвратительно в людях, то это ханжество!
– Сколько бы недостатков ты во мне не отыскала, я не думаю, что ханжество – один из них.
