ученика, радовался, глядя на его успехи.
Хуана де Миранда со свойственным только одним женщинам чутьем угадывала в отношениях дочери и Мартинеса повторение своей собственной судьбы.
Не замечал ничего лишь Веласкес, все время проводивший в мастерской. Он жил только картиной. Жена не спешила посвящать его в тайны своих наблюдений. Сейчас лучше было его не тревожить.
Работа над картиной захватила художника. Решив тему композиционно, он не переставал вносить в нее изменения. Вчера он почти до рассвета проговорил с одним из участников капитуляции Бреды, а потом весь день переписывал правый угол полотна. Помня приказ Оливареса хранить все в тайне, Веласкес, кроме Парехи, никого не допускал в мастерскую во время работы. Пареха рассказывал, что ничего похожего на эту картину он в своей жизни не видел.
— Наш дон Диего решил удивить мир. Где видано, чтобы в одном полотне соединились несколько портретов и прекрасный ландшафт! Он замучил сеньора Хуана, который согласился позировать ему.
Но Пареха ошибался. Брат художника Хуан Веласкес де Сильва, приехавший из Севильи навестить своих родственников, с удовольствием проводил время в домашней мастерской маэстро. Он надеялся, что брат смилостивится и хоть одним глазом разрешит ему взглянуть на полотно.
Наконец настал день, когда картина была окончена. Дон Веллела стал первым, кому была оказана честь взглянуть на нее. То, что он увидел, превзошло все ожидания.
Маэстро воссоздал на полотне момент, когда на холмистой равнине у крепости Бреда встретились два полководца — Спинола и Нассау. Комендант города-крепости, гарнизон которой выдержал десятимесячную осаду, вышел навстречу победителю: он нес ему ключи от ворот. Такой эпизод на самом деле имел место в истории. Но не документальность была тем, что превратило картину в образец полотна на исторический сюжет. Следуя своему кредо, маэстро остался верен правде жизни, которая и дала бессмертие его творению. Правда сделала полотно живою страницей истории.
В центре Веласкес расположил по-рыцарски учтивого Амброзио Спинолу и чуть склонившегося перед ним Юстина Нассау. Происходил акт передачи ключей. Испанский полководец, истинный представитель своего класса, и тут не удержался от позы: на его лице покровительственная улыбка, а во всей фигуре — снисходительное участие победителя к побежденному. Лицо Нассау выражает сложную гамму чувств: тут и уважение воина к смелому противнику и недоверие военачальника к своему недавнему врагу. Художник истолковал этот момент весьма правдиво, ведь в этих образах зрители должны были увидеть не отдельных лиц, а две державы. И то, что Спинола выглядел не грозным победителем, соответствовало положению дел — ведь и сама Испания им не была.
За каждым из военачальников стояла свита. За спиной Спинолы стройными рядами гордо выстроились гранды. Галерея грандов. Ничего нельзя было прочесть по строгим, замкнутым лицам. Над их головами возвышались копья. Целый густой лес устремленных в небо копий — символ могущества испанской державы.
Армия Нассау выглядела гораздо проще. Здесь нет уже той осанки в фигурах и напряженности в позах. Если повнимательнее всмотреться в их лица, то сразу почувствуешь, что среди побежденных нет покорившихся. Голландцы просто вынуждены признать власть силы. Дух же их не сломлен. И невольно чувствуешь, что воины Нидерландов не сложат своего оружия.
Веласкес не торопил друга с мнением о своей работе. Наконец дон Веллела сказал:
— Дорогой маэстро! Вы разрешите мне сначала представлять официальное лицо и задать несколько вопросов? — его черные глаза смеялись.
Дон Диего поклонился.
— К вашим услугам, сеньор.
— Скажите, вы, художник его величества, — начал Веллела свою речь, — что хотели вы сказать своим полотном, на котором и эти побежденные еретики и наше католическое воинство написаны с равным уважением? Не слишком ли вы веротерпимы? Не спешите отвечать. Я еще не окончил вопросы. А что должен выражать этот ободряющий жест нашего маршала? Или, может быть, вам нравится, что великая империя все больше уходит в границы метрополии?
— Ты думаешь, могут быть такие вопросы? — наконец сумел вставить слово Веласкес.
— Забываешь, Диего, что здесь не Италия, а наша благословенная, насквозь католическая Испания. Картина превосходна. Теперь же идем. По дороге я расскажу тебе, что я увидел на ней.
Они вышли. А на полотно со стен мастерской продолжали смотреть портреты членов августейшей семьи, сановники, гранды.
Ранним июльским утром веяло от полотна. Холмистый пейзаж очень напоминал Кастилию. И не мудрено. Веласкес никогда не видел Нидерландов. Вдали гасло пламя пожара, последние его отблески сливались с лучами утреннего солнца. Весь пейзаж с серо-голубоватой далью и коричнево-сероватой почвой переднего плана пронизывал нежный серебристый свет. Фигуры людей в зелено-голубых и золотисто-коричневых одеждах четко вырисовывались на этом фоне. Красочными пятнами выделялись белая одежда человека из свиты Нассау, розовые шарфы на полководцах да голубые с розовым знамена.
Картина действительно была великолепной. Кем же все-таки был ее создатель? Замечательным портретистом или превосходным мастером пейзажа, может быть, художником-историком или скорее философом? Может, тонким поэтом и психологом? Только время, всесильное время могло по-настоящему оценить полотно. Сам того не подозревая, художник завещал свою работу именно ему. Пока же картина, скрытая от постороннего глаза, ждала завершения строительства дворца.
При дворе тем временем все готовились к предстоящим торжествам. Среди придворных шли слухи о том, что граф Оливарес не на шутку взялся за дело и хочет непременно развеселить совсем приунывшего короля.
Дворцовая театральная труппа готовила грандиозное представление. По этому случаю была даже специально написана пьеса.
В мастерских художников, в изысканных салонах Мадрида только и было разговоров, что о подарках его высочеству, о том, кого позовут на бал, какой наградой пожалует король своего премьер-министра. Веласкес вынужден был раз десять на день выслушивать всякого рода предположения и догадки относительно ожидаемых событий. Он старался побыстрее пройти длинные коридоры Альказара, чтобы попасть в мастерскую. Мешать ему там не у многих хватало смелости.
Но среди всей этой шумихи были еще островки, у порога которых дворцовые страсти угасали. Таким местом была мастерская дона Хуана Мартинеса Монтаньеса. Старый известный скульптор прибыл из Севильи в Мадрид в конце года. Привыкший у себя на родине к спокойной работе, он и не старался вникать во все тонкости дворцовых интриг. Дон Диего любил заходить к нему вечерами. В эти вечерние часы мастерская Монтаньеса, залитая желтым светом свечей, превращалась в сказочное королевство. Ее обитатели — скульптуры словно оживали. Дрогнет пламя свечи, они тоже вздрогнут, пугливо тени метнутся в сторону, задрожит у мадонны рука, держащая сына, теснее прижмется младенец Христос к матери: кто там за дверью?
В этом королевстве царствовал необыкновенный король. Его невысокая плотная фигура степенно передвигалась от модели к модели. Он останавливался перед бюстами, вглядывался в них, потом его рука со стеком решительно подымалась, он делал чуть заметное движение. И сколько было в этом движении профессионального мастерства, вдохновения!
Скульптору Монтаньесу очень нравился дон Диего. Они могли беседовать часами, каждый занятый своим делом. Веласкес раскладывал на столике перед собою лист синей плотной бумаги. Рука, державшая уголек, проворно бегала, оставляя на листе тонкие штрихи и линии. Художники тихо разговаривали.
Хуан Пареха, неслышно вошедший в мастерскую, был приятно удивлен. Его учитель и хозяин, последнее время и минуты не сидевший на месте, ведет неторопливую беседу с Монтаньесом, совсем забыв о времени. Хуан заглянул ему через плечо. На бумаге чернел рисунок руки скульптора. Немного грубоватой, с широкой кистью и крепкими гибкими пальцами. Рука человека, привыкшего к труду, сильная и по-своему красивая. Теперь Хуан мог наверное сказать, что дон Диего будет писать портрет Монтаньеса.
Через месяц в мастерской скульптора появился его двойник. Портрет стал гордостью хозяина. Дорожил он им еще и потому, что тот был написан рукою друга.
