направился в дальний полутемный угол.
— Как, адмирал, ты еще здесь? Я же с тобой простился и считал, что ты в отъезде.
Ответа не последовало. В углу, кроме портрета, никого не было. Удивленный Филипп повернулся к маэстро.
— Уверяю тебя, я на самом деле принял портрет за живого адмирала.
Портрет отважного дона Адриана Пулидо действительно был необыкновенно похож на оригинал. Писал его маэстро с особым удовольствием. Очень нравился ему дон Адриан, о храбрости которого слагали легенды. За героизм в войне против французов король повысил его в чине от капитана до адмирала, наградив пламенеющим крестом ордена Сант-Яго.
Тем временем король подошел к полотнам с изображением философов.
— Эль Примо мне вот который день твердит о них, дон Диего. Думаю, что они станут достойным украшением охотничьего домика Toppe де ла Параде. Там есть несколько Рубенсов, теперь им не будет скучно, — улыбнулся король своей шутке.
Он обошел всю мастерскую, взглянул даже на эскизы, попутно давая советы. Маэстро слушал. Разве мог он так же, как некогда его первый учитель Эррера, оборвать короля на полуслове репликой: «Свет многое потерял оттого, что ваше высочество не присутствовал при сотворении мира. Бог мог бы получить ряд ценных советов». Веласкес, придворный живописец, такого не смел. Предки не оставили ему поместий и награбленного за океаном золота.
Словно сквозь сон доходили до него слова короля. Дон Диего заставил себя вслушаться.
— …Было бы неплохо, — продолжал Филипп, — наш Эль Примо заслужил это. К тому же вы друзья.
Маэстро поклонился. Из всего он только и понял, что король хотел бы иметь портрет своего любимого карлика.
Почти у каждого из членов королевской семьи был свой карлик или маленький уродец. Со всей страны, а нередко даже из-за границы, привозили в столичный дворец несчастных, которые становились живыми игрушками. При дворе существовал дикий обычай веселиться в обществе шутов. Их наряжали в пышные одежды, в шутку жаловали громкими титулами, устраивали комичные свадьбы карликов и карлиц, при этом совсем забывая, что под телесным уродством нередко скрывался светлый ум, а в маленькой груди билось сердце, способное на сильные чувства.
Впервые попав во дворец, Веласкес был поражен тем, что среди работ Алонсо Санчеса Коэльо, писавшего потомков грозного Филиппа II, множество полотен, объединенных общим названием «труанес» — шуты. Короли заказывали придворным художникам портреты живых игрушек, а потом приказывали размещать их рядом со своими на стенах дворцов. Нелепые прихоти государей исполнялись. Со стен Альказара смотрела на мир доброю сотнею глаз армия калек, идиотов, карликов и шутов. Жалкие крошечные фигурки, уродливые лица выгодно оттеняли горделивые фигуры королей. Сопоставление таких полярных противоположностей невольно наводило на мысль о совершенстве венценосных особ. Но зоркие наблюдательные глаза художника угадывали в этом великое противоречивое единство, заключенное в понятии «человек». Он, глядя на портреты, сопоставляя их, видел не короля и карлика-слугу, а людей. От таких сравнений короли выигрывали мало.
Маэстро встречал труанес при дворе каждый день. Нередко они сами заходили в его мастерскую и подолгу наблюдали за работой. В такие моменты дон Диего имел возможность исподволь наблюдать за ними. Видел он многое: глубокие человеческие переживания, душевные муки, спрятанные под маской извечного шутовства. Обиженный природой и социальной несправедливостью, подвергаясь каждодневному глумлению, каждый из этих человечков вырабатывал свой собственный стиль, свое отношение к окружающим. На вооружение для защиты бралось все: жалкие гримасы и слезы, едкий ответный смех и мелкие пакости в пределах «дворцового этикета». Карликам приходилось быть изобретательными.
Шуты и карлики зачастую при дворе исполняли не только роль веселителей их королевского величества. Это были люди, которые благодаря своему шутовскому положению могли говорить все, что вздумается. Безнаказанно они передавали сплетни, шпионили, от их поведения иногда многое зависело.
Вот почему, случалось, испанская аристократия и вельможи наперебой льстили им, рассчитывая в будущем на милость их государей.
В мастерской художника уродцы быстро осваивались и чувствовали себя спокойно. Они то вступали с Парехой в длинные рассуждения о том, может ли расти дерево вверх корнями, то заводили серьезные разговоры о преимуществах испанского и английского флотов, приводя такие веские доводы, которым могли позавидовать специалисты. Глядя на них в такие минуты, Веласкес думал о том, сколько человечного в их деяниях и поступках и как не вяжется шутовской наряд с логичностью их мышления. Не чувствуя себя предметом насмешек, карлики преображались. Их физические недостатки словно исчезали, становились незаметными. Так, пожалуй, выглядят артисты после спектакля, когда грим еще покрывает их лица, одежды напоминают о недавних событиях, а речь уже перестала быть заученными монологами сценичных героев.
Дон Диего решил написать галерею портретов этих несчастных. Предложение короля пришлось как нельзя кстати. Никто не будет мешать. А он напишет их не рабами, а людьми. Нет, не смех будут вызывать портреты, зрители не найдут в них карикатурно-смешного.
Первым из этой серии появился на свет портрет Хуана Австрийского.
Обычно во дворце шут Хуан расхаживал в богатом костюме придворного. За внешнее сходство со своим дядей, победителем при Лепанто, король прозвал его Хуаном Австрийским. Веласкес видел портрет настоящего дона Хуана работы Коэльо. Он стоял во весь рост, изображенный на фоне морской битвы. У его ног лежали воинские доспехи. Маэстро пришла в голову мысль изобразить шута точно в такой же позе и обстановке. Но какая разница была между ними!
Нетвердо стоял «дон Хуан» среди воинских атрибутов, опираясь вместо жезла на палку, и не вязался богатый костюм и украшенная перьями шляпа с сутулой кривоногой фигурой шута. Потускневшие глаза смотрели неуверенно, под усами угадывалась полуулыбка. Хилое существо пыталось иронизировать над своею ролью шута или, может, над теми, кто пытался смеяться над ним. Кто знает?!
Следующим из маленьких обитателей королевских покоев Веласкес должен был писать Эль Примо. Загрунтованное полотно ждало уже первого сеанса, когда в мастерскую влетел запыхавшийся Николазито.
— Маэстро! В Каталонии восстание!
Да, в Каталонии началась гражданская война, как это и предвидел Диего де Аседо. Крестьяне не выдержали бесчинств наемных войск, стоявших у них на постоях. Горцы Ампурдана первыми дали бой. По всей провинции распространились листки с призывом к восстанию. А 22 мая 1641 года перед главными воротами Барселоны появилась трехтысячная толпа крестьян. Через пять дней город был взят. Это случилось в день dia de corpus — праздника тела господнего. Вице-король граф Санта Колома был убит. Организаторы восстания собирали силы, чтобы дать решительный бой королевским войскам и провозгласить Каталонию отделенной и независимой. А за их плечами все яснее вырисовывалась фигура в красной кардинальской мантии, то всесильный Ришелье плел политические интриги против своей южной соседки.
Сначала при дворе о восстании говорили в пренебрежительном тоне — сегадорское[46]. Но когда оно охватило всю провинцию и возникла угроза, что за Барселоной последует Сарагосса, король не на шутку встревожился: Испании грозила опасность потерять такие огромные и плодородные земли! Спешно снаряжались войска. Его величество сам решил командовать карательной экспедицией. Двор напоминал осажденную крепость. Везде слышался лязг оружия, придворные словно позабыли про свои обязанности и с утра до ночи обсуждали планы военных операций. В Мадрид со всей Испании стекались идальго, готовые шпагой служить своему королю Герцог Оливарес передал маэстро волю короля: он тоже должен собираться. Как всегда, вместе со своим хозяином и учителем готовился в путь и Хуан Пареха. Странно было видеть среди дорожных вещей и шпаг аккуратно свернутые холсты, набор кистей, краски, походный мольберт.
Все были давно в сборе, а король не спешил. Им вновь вдруг обуяла жажда политической деятельности. Он словно почувствовал свой долг перед страной и, проснувшись после сна, спешно взялся
